Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Отныне он проводил ночи на антресолях, откуда почти не спускался. Дом внезапно очистился от посетителей, потому что Иону теперь нельзя было увидеть ни днем, ни вечером. Одним говорили, что он уехал в деревню, другим, устав от лжи, отвечали, что он подыскал себе мастерскую. Один лишь Рато по-прежнему приходил. Он забирался на стремянку, над помостом появлялось его крупное добродушное лицо.

– Как дела?

– Лучше некуда.

– Ты работаешь?

– Ну да.

– Но у тебя же нет холста!

– И все же я работаю.

Продолжать диалог между стремянкой и антресолями становилось все труднее. Рато качал головой, спускался, помогал Луизе с починкой кранов или замка, потом, не поднимаясь на стремянку, прощался с Ионой, который отвечал из темноты: «Пока, дружище».

Как-то вечером Иона добавил к своему прощанию:

– Спасибо.

– За что спасибо?

– За то, что ты меня любишь.

– Тоже мне новость! – сказал Рато и ушел.

Когда на другой вечер Иона позвал Рато, тот сразу прибежал. Лампа впервые оказалась зажженной. Иона с обеспокоенным лицом свесился с антресолей:

– Передай мне холст.

– Да что с тобой? Ты похудел, ты как привидение.

– Я в последнее время почти не ем. Я должен работать, и это главное.

– Сперва поешь!

– Нет, я не голоден.

Рато принес холст.

Перед тем как скрыться на антресолях, Иона спросил:

– Как они там?

– Кто?

– Луиза и дети.

– Все хорошо. Но было бы еще лучше, если бы ты был с ними.

– Я их не покидаю. Ты скажи им, что я их не покидаю. – И он исчез.

Рато поделился своей тревогой с Луизой.

Та призналась, что и сама уже давно беспокоится:

– Что же делать? Ах, если бы я могла работать за него!

Она в отчаянии смотрела на Рато.

– Я не могу без него жить.

Рато с удивлением увидел, что ее лицо вновь стало как у юной девушки. Он заметил, что она покраснела.

Лампа горела всю ночь и все следующее утро. Когда приходили Рато и Луиза, Иона просто отвечал: «Не мешайте, я работаю». В полдень он попросил керосину. Коптившая лампа снова разгорелась ярким пламенем и светила до вечера. Рато остался поужинать с Луизой и детьми. В полночь он попрощался с Ионой. Подождал минутку перед освещенными антресолями, а потом молча ушел. На следующее утро, когда Луиза поднялась, лампа все еще горела.

Начинался прекрасный день, но Иона не замечал этого. Он повернул холст лицом к стене. Иона ждал, сидя в изнеможении, положив руки на колени. Он говорил себе, что отныне больше никогда не будет работать, и был счастлив. Слышал, как хнычут дети, как журчала вода, как звякала посуда, разговаривала Луиза. Стекла больших окон дребезжали, когда по бульвару проезжал грузовик. Молодой, восхитительный мир все еще существовал, Иона прислушивался к прекрасной людской суете. Доносившийся издалека, этот шум не мешал переполнявшей его радостной силе, его искусству, тем невысказанным мыслям, о которых никто не знал и которые поднимали его на недосягаемую высоту. Дети бегали по комнатам, дочка смеялась, смеялась и Луиза, а ведь ее смех он не слышал уже так давно. Он любил их! Как же он их любил! Иона погасил лампу, но разве его звезда не продолжала сиять в наступившей темноте? Это была именно она, он узнал ее, его сердце наполнилось благодарностью, и Иона не отрывал от нее взгляд, даже когда бесшумно упал.

– Ничего страшного, – сказал чуть позже приглашенный врач. – Он слишком много работает. Через неделю встанет на ноги.

– Он поправится, доктор, вы уверены? – спросила осунувшаяся Луиза.

– Поправится.

В другой комнате Рато смотрел на совершенно чистый холст, в центре которого Иона крохотными буквами написал всего одно еле разборчивое слово, правда, оставалось непонятным, как прочитать его: «уединение» или «соединение».

Машина тяжело повернула на грязной площадке из латерита. Фары вдруг высветили в ночи с одной, а потом с другой стороны дороги две деревянные лачуги, крытые жестью. Направо от второй в легком тумане виднелась башня из неотесанных балок. От вершины башни шел металлический кабель; невидимый в месте, где он крепился, кабель блестел, попадая в свет фар, а потом исчезал за насыпью, перегородившей дорогу. Машина замедлила ход и остановилась в нескольких метрах от лачуг.

С правой стороны от шофера из нее выбирался мужчина, который упорно силился извлечь себя из дверцы. Наконец, выпрямившись, он слегка покачнулся своим мощным телом колосса. В темноте рядом с машиной, усталый, тяжело вросший в землю, он, казалось, прислушивался к глухому рокоту мотора. Потом он двинулся по направлению к насыпи и вошел в конус света фар. Он остановился на вершине склона, силуэт его массивной спины вырисовывался во мраке. Через некоторое время он обернулся. Черное лицо шофера блестело над приборной доской и улыбалось. Мужчина сделал знак, шофер выключил мотор. Глубокая прохладная тишина тотчас упала на дорогу и лес. Послышался шум воды.

Мужчина смотрел вниз на реку, обозначенную только спокойным движением темноты, отливающей блестящей чешуей. Более плотная и застывшая вдалеке ночь, видимо, была другим берегом. Однако внимательно присмотревшись, на этом неподвижном берегу можно было заметить желтоватый огонек, похожий на свет масляной лампы. Колосс обернулся к машине и покачал головой. Шофер погасил фары, снова сделал так несколько раз. И всякий раз на насыпи появлялся и опять исчезал человек, все более могучий и массивный в каждом появлении. Внезапно на другом берегу невидимая рука несколько раз подняла фонарь. Последний взмах – шофер окончательно выключил фары. Машина и колосс исчезли в ночи. При потушенных фарах река стала почти видима, во всяком случае, временами она вздрагивала своими продолговатыми мышцами. По обе стороны дороги на небе вырисовывались темные кущи леса, они казались совсем близкими. Мелкий дождик, смочивший час назад дорогу, еще моросил в теплом воздухе, утяжеляя тишину и неподвижность этой большой поляны посреди девственного леса. В черном небе подрагивали запотевшие звезды.

С другого берега послышался лязг цепей и приглушенный плеск. Над лачугой, справа от все еще ожидающего мужчины, натянулся провод. Глухой скрип пробегал по нему одновременно с шумом рассекаемой воды, который доносился с реки. Скрип стал равномерным, шум воды еще усилился, потом стал совсем явственным по мере того, как свет фонаря приближался. Теперь уже можно было различить окружающее его желтоватое сияние. Сияние мало-помалу расширялось и снова сократилось, когда сквозь туман в свете фонаря стала вырисовываться квадратная крыша из сухих пальм, поддерживаемая по четырем углам толстыми стволами бамбука. Этот грубый навес, вокруг которого двигались смутные тени, медленно двигался к берегу. Когда он был почти на середине реки, в желтом свете отчетливо обозначились три маленьких человечка с обнаженными торсами, почти черные, в конических шляпах. Они стояли неподвижно, слегка расставив ноги и немного наклонив тела, чтобы сохранить равновесие под напором мощного течения реки, ударяющей о борт нескладного парома, идущего сквозь ночь. Когда паром еще немного приблизился, мужчина различил за навесом двух рослых негров, одетых только в брюки из холстины и тоже в широкополых соломенных шляпах. Стоя бок о бок, они всем своим телом наваливались на шесты, медленно погружающиеся в реку у задней части парома, когда негры одним замедленным движением склонялись над водой, едва удерживая равновесие. Впереди три неподвижных молчаливых мулата смотрели на подступающий берег, не поднимая глаз на того, кто их ожидал.