Альбер Камю - Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

При этом Иона избегал мест и кварталов, куда часто ходили художники. Если он встречал кого-то из знакомых и тот заговаривал с ним о его живописи, его охватывал страх. Он хотел только одного – бежать, бежать куда угодно. Он знал, о чем говорили за его спиной: «Он считает себя Рембрандтом», – и неловкость от этого лишь усиливалась. Во всяком случае, Иона больше не улыбался, и старые друзья сделали довольно странный вывод: «Если он не улыбается, значит, доволен собой». Все это заставляло его пугливо озираться. Достаточно было, войдя в кафе, почувствовать, что его кто-то узнал, как в его душе воцарялся мрак. Какое-то мгновение он беспомощно стоял, смятенный и жаждущий дружбы. Иона вспоминал добрые глаза Рато и опрометью бросался вон. Однажды, когда он так покидал кафе, кто-то совсем рядом произнес: «Ну и физиономия!» Теперь он посещал только окраинные кварталы, где его никто не знал. Там Иона мог разговаривать, улыбаться, к нему возвращалась доброжелательность, никто ничего не требовал. Он обзавелся двумя-тремя не слишком разборчивыми друзьями. Особенно ему нравилось общество одного из них, обслуживавшего его в привокзальном кафе, куда он часто захаживал. Этот официант спросил, «чем Иона занят по жизни».

– Рисую, – ответил он.

– В смысле рисуешь картины или дома разрисовываешь?

– Картины.

– А, – отозвался собеседник, – трудное дело.

И больше они этой темы не касались. Да, дело трудное, но Иона должен был его осилить, как только придумает, как продолжать свою работу.

Мелькали дни и бокалы, появились новые знакомые, ему стали помогать женщины. Он мог разговаривать с ними, до или после постели, а главное, прихвастнуть, они понимали его, даже если и не верили до конца. Порой казалось, что к нему возвращается былая сила. Однажды, когда его подбодрила очередная подружка, он решился. Вернувшись домой, Иона попытался вновь приняться за работу в своей комнате, благо портниха не пришла. Однако через час он убрал холст, тускло улыбнулся Луизе и ушел. Он пил целый день и провел ночь у подружки, впрочем, без особого желания. Утром Иона явился к Луизе и увидел на ее ошеломленном лице невыносимое страдание. Она хотела знать, спал ли муж с этой женщиной. Иона ответил, что нет, так как был пьян, но что прежде спал с другими. И впервые ему стало до боли жаль Луизу, когда он вгляделся в ее несчастное лицо. Он со стыдом осознал, что все это время не думал о ней. Иона попросил у жены прощения, сказал, что с этим покончено, что завтра все станет как прежде. Луиза не могла говорить и отвернулась, пряча слезы.

На следующий день Иона вышел из дома очень рано. Шел дождь. Он вернулся, промокший до костей, и принес охапку досок. Два старинных приятеля, зашедших узнать новости, пили кофе в большой комнате. «Иона изменил стиль. Он будет расписывать эти деревяшки!» – сказали они. Иона улыбнулся: «Нет, ошибаетесь. Но я начинаю кое-что новенькое». Он зашел в маленький коридорчик, ведущий к душевой, туалету и кухне. Остановившись в том месте, где коридоры сходились под прямым углом, Иона долго смотрел на высокие стены, уходившие к темному потолку. Потребовалась стремянка, и он спустился за ней к консьержу.

Когда Иона вернулся, прибыло еще несколько человек, и, чтобы дойти до конца коридора, ему пришлось выстоять против проявлений любви своих гостей, которые были счастливы вновь увидеть его, и вопросов родни. В этот момент жена вышла из кухни. Поставив стремянку, он обнял Луизу и крепко прижал к себе.

Она посмотрела на него:

– Прошу тебя, не начинай сначала.

– Нет, нет, – ответил Иона. – Я буду писать. Я должен писать.

Но, казалось, он говорит сам с собой, его взгляд где-то блуждал. Он принялся за работу. На середине высоты стены Иона соорудил пол, обустроив таким образом своего рода узкие, но высокие и глубокие антресоли. К вечеру все было готово. Взобравшись на стремянку, он уцепился за основание антресолей и, чтобы испытать свое сооружение на прочность, несколько раз подтянулся. Потом вернулся к гостям, и все были рады видеть его опять дружелюбным. Вечером, когда дом почти опустел, Иона взял керосиновую лампу, стул, табурет и подрамник. Под любопытными взглядами домочадцев он поднял все это на антресоли.

– Вот, – сказал он с высоты своего насеста. – Буду работать и не стану никому мешать.

Луиза спросила, уверен ли он, что сможет там писать.

– Ну конечно. Много места не требуется. Здесь удобно. Сколько великих художников писали при свете свечи и…

– А пол достаточно прочный?

Пол был прочным.

– Не волнуйся, – сказал Иона, – это отличное решение.

И спустился.

Наутро с первыми лучами солнца он взобрался на антресоли, сел, поставил подрамник на табурет, прислонив к стене, и так сидел, не зажигая лампы. Он ясно слышал лишь звуки из кухни или туалета. Все остальное казалось отдаленным шорохом, а шум от посетителей, телефонные и дверные звонки, шаги приходивших и уходивших людей, разговоры звучали приглушенно, словно доносились с улицы или со двора. Более того, в то время как вся квартира была залита ярким светом, здесь царил полумрак.

Время от времени кто-нибудь из друзей приближался к антресолям:

– Что ты там делаешь, Иона?

– Работаю.

– Без света?

– Пока – да.

Он не писал, он думал. Прислушивался к собственному сердцу в полумраке и непривычной тишине, показавшейся ему могильной. Обращенные к нему звуки, доходя до антресолей, как будто его уже не касались. Это напоминало смерть во сне одинокого человека, когда утром в его доме настойчивые и резкие телефонные звонки разрывают тишину над телом, которое уже ничего больше не услышит. Но Иона жил, он прислушивался к этой тишине в самом себе, он ждал свою звезду, которая пока еще пряталась, но уже готовилась вновь взойти, засиять наконец неизменным светом над беспорядочностью этих пустых дней. «Свети, свети, – повторял он. – Не лишай меня света». Она засияет снова, это несомненно. Но ему нужно было подольше подумать, потому что Иона наконец обрел возможность уединяться, оставаясь в семье. Нужно было открыть то, чего он до сих пор ясно не осознавал, хотя и знал всегда и всегда писал. Он должен был постичь наконец эту тайну, которая принадлежала не только искусству, он понимал это. Вот почему Иона не зажигал лампу.

Теперь он каждый день поднимался к себе на антресоли. Гости стали приходить реже, вечно хлопочущая Луиза разговоры не поддерживала. Иона спускался, чтобы поесть, а потом поднимался обратно. Целыми днями он неподвижно сидел в темноте. Ночью приходил в спальню, когда жена уже ложилась. Через несколько дней он попросил Луизу передать ему завтрак, и она сделала это с такой предупредительностью, что Иона растрогался. Чтобы не отвлекать ее от других дел, он предложил ей сделать кое-какие запасы и сложил их на антресолях. Постепенно Иона вообще перестал спускаться днем, однако к запасам почти не притрагивался. Как-то вечером он позвал Луизу и попросил у нее одеяла: «Я переночую здесь». Луиза смотрела наверх, запрокинув голову. Она открыла было рот, но не сказала ни слова. Луиза смотрела на мужа с тревогой и грустью; он вдруг увидел, как она постарела, увидел, что усталость от такой жизни глубоко затронула и ее. А ведь ей никто никогда по-настоящему не помогал. Но прежде чем Иона смог заговорить, она улыбнулась с нежностью, от которой у него сжалось сердце: «Как хочешь, дорогой».