Патрик Гейл - Место, названное зимой

Гарри не тешил себя надеждой, что Роберт сжалился над ним – конечно, он желал добра только Винни и Филлис, – но тем не менее был ему благодарен. Он вновь был взволнован и напуган открывшимися перед ним возможностями и ощутил тиранию выбора, от которой, как ему казалось, его навсегда избавил брак.

Филлис очень скоро забудет его, как забыл он свою мать, сохранив в памяти лишь неясный символ, тень над кроватью. Его дочь будет опекать община, состоящая из бабушки, дядь и тёть.

Гарри позавтракал с младшими девочками, рассказав им, как чудесно вчера выступила их сестра и как Врядли и другие поклонники завалили её букетами (на самом деле её голос звучал пронзительно и нервно, аплодисменты были жидкими, а букет она получила всего один, от Врядли, но Гарри хотелось представить картину в выигрышном свете). Потом взял у горничной поднос с завтраком для Винни и сам отнёс наверх.

Жене он честно рассказал о выступлении, понимая, что она в любом случае догадается, как всё было. Потом спросил, как она провела вечер.

– Неожиданно явился Роберт, – сказала она. – Хотел тебя увидеть, но мы все так устали, что оставили его одного дожидаться тебя. Он был ещё здесь, когда ты вернулся?

– Да. Снова проблемы с деньгами.

– Только не это!

– На этот раз всё ещё хуже, милая.

Обеспокоенно посмотрев на мужа, она откусила краешек тоста.

– Мне придётся ненадолго уехать, чтобы немного заработать.

– Господи, но почему?

– Солнышко, придётся в это поверить.

– Но что ты будешь делать?

– Всё что угодно, если переезд обойдётся недорого. На рудниках требуются рабочие. Я могу работать на чайной плантации. Или каучуковой. Или заняться овцеводством в Новой Зеландии.

– Ты не заболел?

– Я серьёзно, Винни. Я поеду в город, поспрашиваю. Посмотрю, что мне удастся найти.

Грустно улыбнувшись, она покачала головой, и он, ощутив укол раздражения, почувствовал, что она вряд ли видит в нём мужчину.

– Прости, – сказала она. – Я не смеюсь над тобой. Просто удивлена. И, пожалуйста, будь ангелом, загляни в детскую. Мне кажется, няня забыла, что Филлис в половине одиннадцатого нужно отвести к доктору.

Дверь дома на Джермин-стрит, как всегда, была открыта. Гарри проскользнул наверх и услышал звуки, которые ни с чем нельзя было спутать, – шёл урок ораторского искусства, и женщина выговаривала фразу: «Она стояла на балконе, безотчётно передразнивая его икание», в манере, не напоминающей ни герцогиню, ни уличного мальчишку, а лишь вычурную, ненатурально-актёрскую речь. Найдя этажом ниже жёсткий маленький стул, Гарри сидел на нём и ждал, пока урок не закончился и Браунинг не проводил ученицу.

– Есть минутка? – спросил он. Браунинг подпрыгнул.

– Быстро, – сказал он, возвращаясь в квартиру и открывая дверь. – Ты не должен был приходить, – добавил он, – за нами могут наблюдать.

– Никто не наблюдает, – сказал ему Гарри.

– Откуда ты знаешь?

– Брат моей жены сжёг улику. Никаких последствий не будет.

– Не считая того, что мы оба лишились работы…

– Мне так жаль, Браунинг.

Браунинг чуть смягчился и быстро поцеловал его в лоб.

– Могло быть гораздо, гораздо хуже.

– Прости меня. Я думал, ты читал то, что я писал.

– Я и не думал, что ты писал в той книжке. Что-то забавное?

– Ужасно похабное.

Браунинг рассмеялся.

– Ну, переживу. Думаю попытать счастья в Нью-Йорке. У меня там друзья, они говорят – нустуяящий английский акцент произведёт у них фурор.

– Вот как? Хорошо. А как насчёт…

– Вдохни, Гарри. Глубже. Ну, говори.

– Может, я поеду с тобой?

– Чего ради?

– Сначала я подумал о Париже.

– Я не знаю французского. Не найду работы, кроме как танцевать, а для танцора я, пожалуй, становлюсь староват.

– Я бы мог нас обеспечить. Если бы мы жили скромно…

– Не люблю скромности. Она неуютна и обычно холодна.

– Тогда позволь мне поехать в Нью-Йорк с тобой. Я найду работу. Мы снимем квартиру. Как эта, но чуть побольше.

– Законы в Америке такие же, как в Англии. Может, даже строже.

– Мы будем осторожны. Две квартиры, одна напротив другой.

Браунинг рассмеялся.

– Я люблю тебя, – сказал Гарри. Браунинг перестал смеяться.

– Я хочу быть с тобой, – продолжал Гарри, и внезапно ему показалась возможной эта жалкая фантазия. Он желал её всем сердцем.

Браунинг отвернулся, принялся листать какие-то бумаги.

– Какого цвета у меня глаза? – спросил он.

– Карие.

– Зелёные. Когда у меня день рождения?

– Откуда я могу знать? Ты никогда мне не говорил.

– Сколько мне лет?

– Двадцать пять? Тридцать? Я не знаю. Разве это важно?

– Ты ничего обо мне не знаешь, Гарри, так же как я совсем ничего не знаю о тебе.

– Мы сможем познакомиться поближе, теперь, когда у нас есть время. Долгое путешествие на корабле…

– Господи, Гарри! Послушай себя. Ты совсем мне не нравишься, когда начинаешь умолять. Я бы предпочёл видеть тебя женатым и недоступным. Впрочем, как и всех моих любовников. Двое мужчин не могут жить вместе, как супружеская пара. Это же абсурд, да и какой был бы смысл, если бы они могли? Ведь это же всё равно не семья.

В дверь постучали, и на этот раз подпрыгнул Гарри.

– Одиннадцать часов, это мой ученик, – сказал Браунинг. – Уходи.

– Погоди же, я…

– Уходи, Гарри. Живи долго и счастливо. Больше мы не увидимся.

– Но…

– Я открываю дверь, и, ради всего святого, вытри глаза.

По Джермин-стрит Гарри прошёл на Сент-Джеймс-стрит, добрёл до главной улицы. Зашёл в аптеку, купил маленькую бутылочку настойки опия и, чтобы не выглядеть слишком подозрительно, хорошенькую баночку черносмородиновых пастилок. Свернув за угол магазина, открыл бутылочку, вдохнул – пахло алкоголем и корицей; вспомнил, что нужно развести в воде. Неподалёку располагалась кофейня «Лайонс Корнер Хаус»; зайдя туда, Гарри попросил чашку чая и стакан воды. Чтобы попробовать, добавил в стакан лишь рекомендованную дозу и закрыл крышку.

Вкус был горьким, довольно неприятным, но только таким и мог быть вкус смерти. Гарри представил, как, выбрав время и правильное место – может быть, тихий уголок парка, – выльет в рот всё содержимое бутылочки и проглотит. Насколько хуже будет вкус? И успеет ли он почувствовать?

Волна тепла прошла по всему его телу к голове, и внезапно всё замедлило ход: поток экипажей, лошадей и людей, болтовня, стук фарфоровой посуды, ножей и вилок за столиками вокруг. Казалось, все суставы его тела расслабились, и боль, даже память об этой боли отступила. Он запросто мог бы уронить голову на стол и уснуть.

Тут он заметил толпу, собравшуюся на другой стороне тротуара. Они толкались у окна здания, которое, очевидно, было магазином, но теперь вместо имени владельца на нём висела табличка с большими буквами «Эмиграция в Канаду». Заинтересовавшись, изо всех сил стараясь не глотать слова, Гарри заплатил за чай, оставив на столе бутылочку с настойкой опия, слабо улыбнувшись официанту, кричавшему ему вслед и сжимавшему бутылочку в руке, и перешёл улицу, чтобы взглянуть поближе.