Фернандо Намора - Огонь в темной ночи

— Ах, молодой хозяин! Вы меня погубите!

Он не слушал ее.

— Деолинда!

Ярость, неутоленный голод и отчаяние звучали в его голосе. Словам точно передался жар пламени. Охваченное огнем пространство все расширялось, испуганные животные метались по загону в поисках выхода. В его ослепленном сознании все смешалось: вытаращенные глаза коров, крики, огненные языки, которые Деолинда тщетно пыталась затушить.

И тогда ему стало страшно. Он бросился бежать через сад, домой, преследуемый всем, что было мрачного в его проступке и в этом пожаре, вызвавшем на хуторе, среди родных и соседей, ужасный переполох. Грех обжигал, точно пламя. И из глубины ночи возникла жуткая фигура ректора семинарии отца Жоакина. Словно огнедышащий дракон, он парил в воздухе, грозя ему извивающимся, чудовищно огромным пальцем.

Вся жизнь Зе Марии и теперь и прежде была сражением, которое с переменным успехом вели между собой желание и неудача.

Да. Необходимо преодолеть чувство поражения. Освободиться от кошмаров, от опутавшей его тины. Свести свою внутреннюю борьбу к конкретному противнику, чтобы одолеть его силой мускулов.

Он вымылся до пояса, оглядел себя в зеркале, довольный своим внешним видом, и отобрал в груде сваленного в углу грязного белья наименее заношенную рубашку. Хорошо бы иметь возможность, как Луис Мануэл, менять рубашки каждый день, но у Зе Марии их было так мало, что приходилось надевать по несколько раз уже отложенные однажды в сторону. Он предпочитал поступать так, чем ходить два дня подряд в одной и той же рубахе, хотя ощущение, что его тела касается несвежая ткань, было унизительным, точно рубашку сняли с нищего.

Тем временем кто-то осторожно постучал в дверь.

— Войдите!

Теперь уж ему не избежать разговора с сеньором Лусио. Но на сей раз он сумеет за себя постоять.

— Войдите!

Однако глазам его предстала характерная фигура скульптора Карлоса Нобреги; кивнув на полуодетого Зе Марию, он вежливо и чуть иронически заметил:

— Вижу, я явился совсем некстати.

— Пустяки, — и Зе Мария с раздражением почувствовал, как щеки его вспыхнули. Дайте мне сигарету, и добро пожаловать.

Зе Мария заметил, что скульптор протягивает ему пачку американских сигарет.

— Неплохо живете…

— Я устроился на работу, — пояснил Нобрега, и в интонации его голоса явственно прозвучало, что сам факт поступления на службу для него оскорбителен. Он сел. Подтянул брюки, сложил на коленях кисти рук с гибкими пальцами и церемонно проговорил:

— Я пришел пригласить вас пообедать вместе со мной. Вы доставите мне такое удовольствие?

— С каких это пор друзья стали догадываться, что мой желудок нуждается в милостыне?

Скульптор, опешив, запустил пальцы в волосы, где уже появились седые пряди. Он был необыкновенно худ и от этого казался еще выше. Немного обиженный, он ответил:

— Простите, я вас не понимаю.

— И незачем понимать. Пошли обедать, не обращайте на меня внимания. Жизнь принадлежит тем, кто умеет выжать из нее все соки.

— …У вас неприятности?

— Не делайте из каждого пустяка трагедии. Это всего-навсего последствия вчерашней выпивки. — Он заметил, что Нобрега незаметно пытается развернуть большой рулон бумаги, который принес с собой, и спросил:

— Что это у вас?.

— Эскизы. Я вам покажу их в кафе. Здесь неподходящее освещение. Живопись требует теплого, интимного света. Я должен бросить свою позорную работу на фабрике, чтобы серьезно заняться рисованием.

— Позорную? Но разве она не дает вам возможности каждый день обедать и ужинать? Быть нищим — это, по-моему, позор.

Нобрега снисходительно улыбнулся.

Они выбрали один из новых ресторанов в торговой части города, где нашли приют те учреждения, что сумели остаться независимыми, несмотря на всепоглощающее влияние университета. Город начинал наконец с удивлением убеждаться, что обладает собственной индивидуальностью и что может стряхнуть с плеч ярмо вековых традиций, отдающих его в безраздельное пользование студентам, которые в прежние времена, разъезжаясь па каникулы, превращали Коимбру в пустыню, изнывающую от скуки и летнего зноя. Стены ресторана, яркие и веселые, отражали радость утра. Оба налили себе вина. Зе Мария не был расположен к беседе, но считал своим долгом быть любезным с тем, кто неожиданно пригласил его на обед, и потому сказал:

— Вы совсем пропали. Я вас не видел несколько месяцев…

— Я сидел без работы, — с обезоруживающей простотой признался Карлос Нобрега. Будто он хотел дать понять, что никто не имеет права выставлять перед другими свои личные, незначительные проблемы. Зе Марии ответ не понравился. Ему почудился в нем намек. Поэтому он бесцеремонно спросил:

— А как же вы перебивались все эти месяцы?

Нобрега скорчил гримасу отвращения. Очевидно, его задело, что собеседник настаивает на такой неприятной теме.

— Меня поддерживало божественное провидение…

Ирония придала ему уверенность в себе. Как хотелось ему вычеркнуть из памяти все это время! Забыть, как тайком пробирался он в пансион, как бродил по садам с мокрыми от росы газонами, забыть бессонные ночи, когда он читал при тусклом свете свечи, потому что запрещали пользоваться электричеством. И обеды в дешевой столовой вместе с отвратительными субъектами, вроде того старого философа, что отчаянно скреб ногтями нечесаную бороду и был так изнурен перемежающейся лихорадкой, что, когда приближался очередной приступ, становился почти помешанным. Едва на его желтых щеках появлялись признаки лихорадки, старик просил товарищей дать ему свежих фруктов или посильней напугать его: «Испугайте меня, сеньор! Испугайте так, чтобы она покинула мое тело!»

Все эти воспоминания угнетали Карлоса Нобрегу. Но теперь, сидя за столом, покрытым белоснежной скатертью, в обществе умного, пышущего здоровьем молодого человека, он хотел очистить свою память от подобных пятен. Скульптор коснулся рукой колена Зе Марии, чтобы привлечь его внимание.

— Я вам симпатизирую. В вас есть мужественность, избыток физической силы, а это основа жизни. Из всех ребят вашей группы вы…

— Ребят?! — переспросил Зе Мария. Слово его покоробило. Он всегда возмущался, когда сорокалетние обращались к нему с добродушной снисходительностью, словно развлекаясь разговором с подростком. Он чувствовал себя абсолютно взрослым. Молодость казалась ему оскорблением. Но, подумав, что Нобрега отнюдь не хотел его обидеть, он добавил: — Вы так сказали, будто сами уже старик…

— Признаюсь, иногда я действительно кажусь себе стариком. Признаюсь в этом только вам. А я так ненавижу старость, словно это проказа. И вероятно, именно потому, что я ее ненавижу, она уже подстерегает каждую клеточку моего тела. — Он медленно, задумчиво жевал. — Знаете, моя мать была приятная женщина, не лишенная чувства юмора. Но с годами она сделалась резкой, раздражительной и часами просиживала в зимние вечера у окна, вглядываясь в зловещий мрак, снова и снова переживая свои невзгоды, а на улице, на углу горел фонарь, высвечивая капли дождя… Я приходил домой и еще из коридора, через просвет двери, которую она нарочно оставляла открытой, чтобы я мог разделять с ней ее печали, видел лампочку фонаря, раскачивающуюся при порывах ветра, и гордо поднятую голову матери, перебирающей в памяти былые трагедии. Старость неузнаваемо ее изменила. Наш дом больше не посещали друзья, никогда в нем не раздавался смех. И может быть, поэтому я ищу знакомств с молодыми людьми вроде вас. Мне необходимо глотнуть вашей чудесной молодости. В общем, я предпочитаю тешить себя иллюзиями.