Анатолий Баранов - Голубые дьяволы

В Вознесенскую приехали перед закатом солнца. Оно наконец–то прожгло дыру в толстом сером войлоке туч и теперь глядело горячим глазом и не могло наглядеться на охолодавшую без него землю. «Каково–то без меня?» — казалось, спрашивало оно с сочувственной улыбкой.

В станице полным–полно военного люду. Особенно много моряков. Куда ни поверни голову, всюду мелькают черные круги бескозырок. «Какой же здесь может быть корабль?» — изумился Минька, услышав, как пробегающий мимо матрос крикнул другому, что, дескать, спешит на крейсер. Чудно: в горах — и вдруг крейсер. Как он сюда попал? На колеса его, что ли, поставили или притащили волоком? Минька некоторое время размышлял, пытаясь самостоятельно разгадать эту загадку, потом не выдержал, обратился к разведчику:

— Про какой это они крейсер толкуют?

Куличенко понимающе рассмеялся:

— А ты и вправду подумал? Это же морская пехота, из 62‑й бригады. Они привыкли все называть морскими именами. Кухня по–ихнему — «камбуз», часы — «склянки», а позиция — «крейсер». Вон видишь ту вершину? Это — «грот–мачта». А справа овражек — «гальюн».

Ну и дорога на перевале! Вниз–вверх, вниз–вверх — как на волнах. От тряски по булыжникам мостовой все внутри переворачивается. Скорей бы уже доехать. Наконец тачанка остановилась возле одноэтажного здания, на вывеске которого красовалась грубо намалеванная нефтяная вышка.

— Штейтауф! [15] Встать! (нем.) — хлопнул Куличенко по плечу согнувшегося на дне повозки пленного немца. — Коммен зи к нашему начальству! Форштейн?

— Яволь, — поспешно соскочил, на землю Кукуш.

Минька тоже спрыгнул с тачанки, поправив сползшие на сторону штаны, пошел следом за разведчиками. Ого, сколько здесь понапихано в проулки и сады повозок, машин и пушек! А говорили, нашим воевать нечем. Ничего себе — нечем. Вон и танки стоят, прикрытые снопами и сеном, чтобы с воздуха незаметно было. Может быть, и «катюши» где–нибудь поблизости, тоже замаскированные? Дед Макковей говорил, что страшней «катюши» ничего еще не успели выдумать. Немцы ее боятся, как огня. Да она и есть сплошной огонь, все начисто сжигает. Взглянуть бы на нее хоть одним глазком, какая она?

— Постойте здесь, — сказал Куличенко, останавливаясь перед бывшей конторой. Он снял плащпалатку, поправил ремень на гимнастерке, гмыкнул и решительно шагнул через порог. У Миньки сильнее застучало сердце: если так волнуется этот бесстрашный разведчик, то значит в конторе действительно находится очень важное и сердитое начальство.

Куличенко пробыл там недолго. Вскоре послышались шаги. Идет! Минька взглянул на выходящего из конторы, и сердце у него едва не выпрыгнуло из груди от огромной радости: на пороге стоял тот самый командир со шпалами на петлицах, с которым он познакомился во дворе ГУТАПа.

— Дядя Левицкий! — бросился он навстречу старшему политруку.

— Ты? — лицо Левицкого озарилось улыбкой. Он схватил Миньку за плечи, дружески встряхнул. — Так вот кто гуляет с немецкими поварами по передовой линии! — воскликнул он.

— Я не сам… — начал было Минька, но Левицкий уже отбросил шутливый тон.

— Знаю, знаю, — провел он ладонью по Минькиной макушке.

В дверях показался Куличенко.

— Комм герр [16] Иди сюда (нем.) , — поманил согнутым пальцем Кукуша, козыряя перед посторонними знанием немецкого языка. — Ты тоже пойдем, — подмигнул Миньке.

Минька встревоженно посмотрел на Левицкого.

— Иди, иди, не бойся, — улыбнулся он.

— А вы моего дружка Мишку–Австралию не видели? — спросил у него Минька, направляясь вслед за Кукушем. — Его ведь приняли в десантники.

— Видел, — смежил веки Левицкий, подталкивая своего юного друга в спину и с трудом удерживая на лице спокойное выражение.

— Как он, а?

— Потом, потом, — махнул рукой Левицкий, словно отгоняя от себя образ веснушчатого, с большими облупленными ушами подростка, лежащего с пробитой головой в кювете узкоколейной дороги.

Ночь. Тишина, тревожная, гнетущая. Лишь уныло прокричит в лесной чаще удод, да под размытым берегом Терека хлюпнет волна, и снова тихо. Ни огонька вокруг, только звезды в черном небе да сизый глазок горящей папиросы в сложенной ковшиком ладони лейтенанта Куличенко. Прикрываясь плащпалаткой, он затягивается табачным дымом раз–другой, затем плюет на окурок и старательно втоптывает его в непросохшую после дождя землю.

— Вроде на душе легче стало, — шепчет он Миньке, словно оправдываясь перед ним в своей дурной привычке. — Не забыл сигналы?

— Не, — шепчет в ответ Минька, поеживаясь от речной сырости. — Два длинных — один короткий, мы же азбуку Морзе в школе учили. Я только быстро не могу.

— Как сможешь, так и ладно, не перепутай только. Держи фонарик.

Минька сжал в руке четырехугольную коробку электрического фонаря и стал спускаться вслед за разведчиком по обрывистому берегу к хлюпающей в древесных корнях воде. На ней тихонько покачивался каюк. На корме кто–то сидел.

— Егорыч! — позвал шепотом Куличенко. — Принимай пассажира. Да не утопи смотри.

— Тут как бы самому не утопнуть, — отозвался тоже шепотом названный Егорычем. — Темно, хоть глаз выколи…

— Ничего, Егорыч, ты только поосторожней.

— Не впервые, чать.

Куличенко притянул к себе мальчишку, крепко стиснул сильными руками:

— Ну, давай прощаться, казак.

Затем передал его своим товарищам.

— Если что, ныряй сразу в воду, — пробурчал ему в ухо Зайцев.

— Ну, а если придется снова обслуживать немцев по кулинарной части, постарайся захватить термосок с украинским борщом или с галушками, — потряс ему руку Колесников.

На этот раз Минька не обиделся. Он осторожно ступил в лодку и, присев, вытаращился на бородатое лицо кормчего.

— Держись за борта и не шебуршись, — приказал бородач и оттолкнулся шестом от берега. За бортом лодки зажурчала вода. Взмах–толчок, взмах — толчок. Все дальше уходит черное кружево правобережных дубов, все ближе надвигается серое пятно левобережной отмели. Хоть бы не заметили немецкие сторожевые посты. «Фр–р–р–р!» — из кустов недалекого отсюда острова Коска с фазаньим шумом взлетела в небо ракета. И сразу стало светло, как в полнолуние, и даже светлее.

— Ах ты, язви твою в чешую! — вздохнул кормчий, пригибаясь к Минькиному лицу, в мертвенном свете ракеты хорошо видна его седая борода и торчащая из нее короткая трубка. — Господи! Пронеси и помилуй…

Нет, не пронесло. В том месте, откуда выпорхнул ярко–желтый «фазан», взлаял пулемет, словно собака, упустившая из–под носа скрадываемую птицу. «Цвынь!» — свистнула синицей у Минькиного уха пуля.

— Сигай! — прохрипел старик, упираясь шестом в речное дно. — Да шустрее, язви твою…