Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Я ничего не ответил.

– Тогда не пришлось бы прозябать в этом доме. И не ломать сейчас голову, как, черт возьми, выдержать долгое путешествие домой. Я могла бы уже быть дома и танцевать с каким-нибудь мужчиной, который мечтал бы переспать со мной. А с чего бы мне возражать – почему нет? – Глядя на мятый комок из нейлоновых чулок, зажатых в руке, Гелла смущенно улыбнулась и стала осторожно запихивать их в чемодан.

– А ты не допускаешь, что я мог сам ничего не понимать? Я знал только одно – надо во что бы то ни стало вырваться из комнаты Джованни.

– Прекрасно. Ты вырвался, – сказала она. – Теперь вырываюсь я. И только бедный Джованни завяз по уши.

Это был удар ниже пояса – Гелла хотела больнее ранить меня. А вот язвительная улыбка ей не удалась.

– Мне никогда не понять, – продолжала она, подняв на меня глаза, словно я мог помочь ей найти ответ, – как этот мелкий воришка мог так исковеркать твою жизнь? Впрочем, и мою тоже. Американцам нельзя ездить в Европу, – она попыталась рассмеяться, но вместо этого заплакала, – иначе они никогда не будут счастливы. А кому нужен несчастный американец? Счастье – это все, что у нас есть. – Гелла разрыдалась и бросилась ко мне на грудь. Так я последний раз ее обнял.

– Не думай так, – бормотал я, – не думай. У нас есть много чего. И всегда было. Только… только иногда это трудно вынести.

– Господи, как я хотела тебя. Теперь каждый мужчина будет напоминать о тебе. – Она вновь попыталась рассмеяться. – Бедный мужчина! Бедные мужчины! Бедная я!

– Гелла, прошу, в тот день, когда ты будешь вновь счастлива, прости меня!

Гелла отпрянула от меня.

– Что теперь могу я знать о счастье и прощении? Ничего. Мужчины должны вести за собой женщин, а если таких мужчин нет, тогда что нам делать? Что? – Она подошла к шкафу и достала пальто, потом порылась в сумочке, извлекла косметичку, заглянула в крошечное зеркальце, утерла глаза и подкрасила губы. – Маленькие девочки не похожи на маленьких мальчиков – так ведь пишут в детских книжках? Маленьким девочкам нужны маленькие мальчики. А вот маленьким мальчикам… – Гелла защелкнула косметичку. – Никогда, до конца жизни я не пойму, что им нужно. А теперь знаю, что они мне этого не объяснят. Просто не сумеют. – Гелла провела рукой по волосам, откинула прядь со лба, и теперь, в тяжелом черном пальто, с накрашенными губами, выглядела холодной, очень красивой и невероятно беззащитной – на нее было страшно смотреть.

– Налей мне чего-нибудь выпить, – попросила она. – Помянем старые времена, пока не пришло такси. Нет, не надо провожать меня на вокзал. Буду пить всю дорогу до Парижа и дальше тоже, пока не переплыву этот чертов океан.

Мы выпили в молчании, прислушиваясь, не раздастся ли за окном шуршание шин. Наконец такси подъехало, свет фар прорезал утреннюю мглу, раздался гудок автомобиля. Гелла поставила стакан, запахнула пальто и направилась к выходу. Я нес за ней багаж. Помогая шоферу укладывать чемоданы, я все время искал слова, которые могли бы утешить Геллу в эти последние минуты. Но так и не нашел их. Она тоже молчала и, стоя под темным зимним небом, смотрела куда-то вдаль, мимо меня. Когда вещи были уложены, я повернулся к ней.

– Ты действительно не хочешь, чтобы я проводил тебя на вокзал?

Она посмотрела на меня и протянула руку.

– Прощай, Дэвид.

Я пожал холодную руку, сухую, как ее губы.

– Прощай, Гелла.

Она села в такси. Я провожал ее взглядом. Вот автомобиль миновал подъездную аллею и выкатил на дорогу. Я последний раз помахал ей вслед, но Гелла не ответила.

Горизонт за окном постепенно светлеет – из серого становится пурпурно-синим.

Я упаковал чемоданы и прибрался в доме. Ключи от дома лежат передо мной на столе. Осталось только переодеться. Вскоре горизонт станет еще светлее, и тогда из-за поворота вынырнет автобус. Он довезет меня до городского вокзала, где я сяду на парижский поезд. Однако пока я не двигаюсь с места.

На столе рядом с ключами лежит еще кое-что. Это письмо от Жака, в котором он сообщает о дне казни Джованни.

Я наливаю себе немного виски, мое отражение в стекле понемногу расплывается. Исчезать на собственных глазах – это смешно, и я смеюсь.

Должно быть, сейчас ворота перед Джованни открываются, чтобы затем с лязгом захлопнуться. И все это в последний раз. Возможно, этот путь уже им пройден. Или еще впереди? А может, он пока сидит в камере и так же, как и я, ждет рассвета. В конце коридора слышится шепот, трое крепких конвоиров в черном снимают ботинки, один держит связку ключей, а тюрьма молчит и ждет, охваченная страхом. Три пролета вниз, на последнем все замирают, только кто-то закуривает сигарету. Его казнят одного? А может, в этой стране казнят не поодиночке, а группами? И что Джованни скажет на исповеди священнику?

Переоденься, говорит мне внутренний голос, уже поздно, торопись.

Я иду в спальню, где на кровати лежит моя одежда и еще не закрытый, но собранный чемодан. Я раздеваюсь. В этой комнате зеркало, большое зеркало. Оно не дает мне покоя.

Лицо Джованни плывет у меня перед глазами, словно свет фонаря в темноте ночи. А его глаза… они горят, как глаза тигра, ожидающего со вздыбленной шерстью появления смертельного врага. Я не могу понять, что сейчас вижу в его глазах. Ужас? Значит, я никогда его не испытывал. Страдание? Выходит, и оно мне незнакомо. Шаги все ближе, вот поворчивается в замке ключ, конвоиры входят. Он издает короткий крик. Они издали смотрят на него, потом хватают и тащат к двери. Коридор простирается перед ним, словно кладбище его прошлого, стены тюрьмы начинают вращаться. Может, он стонет, может, не издает ни звука. Начинается его последний путь. Возможно, крикнув раз, он и дальше не перестает кричать, может, как раз сейчас голос его надрывно звучит посреди тюремного камня и железа. Я вижу, как подкашиваются у него ноги, дрожат бедра и ягодицы, сердце молотом стучит в груди. Он весь в поту, а может, у него все внутри ссохлось? Волокут его или он идет сам? Конвоиры вцепились в него мертвой хваткой – от них не уйдешь.

Пройти весь коридор, потом вниз по железной лестнице – в самый центр тюрьмы, и оттуда к священнику. Джованни преклоняет колени. Горит свеча, на него смотрит сама Богородица.

О, Дева Мария, Матерь Божия…

У меня липкие руки, а тело безвольное, белое, сухое. Краешком глаза я вижу его в зеркале.

О, Дева Мария, Матерь Божия…

Джованни целует распятие и крепко держится за него. Священник мягким движением отбирает распятие. Джованни поднимают на ноги. Путь продолжается. Его ведут к другой двери. Он стонет. Ему хочется сплюнуть, но во рту все пересохло. Он даже не просит разрешения помочиться – скоро все разрешится само собой. За этой дверью, которая все ближе и ближе, его ждет, он знает, острый нож. Эта дверь – ворота, ведущие из этого грязного мира, из этого грязного тела. Как долго он их искал!