Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Конечно, Джованни не собирался его убивать. Просто схватил и ударил, но от этого удара, от одного только прикосновения с сердца Джованни словно свалился камень, и теперь пришел его черед торжествовать победу. Вещи в комнате летели куда попало, трещали и рвались ткани, в воздухе стоял удушливый запах духов. Гийом рвался из комнаты, но Джованни не пускал его – теперь хозяин бара оказался в западне. И, наверное, в тот самый момент, когда Гийом в надежде на спасение схватился за ручку двери, Джованни прыжком настиг его, ухватил за пояс халата, мгновенно набросил пояс на шею Гийома и затянул. А потом просто держал пояс в руках, рыдал и ругался. Тем временем тело Гийома тяжелело, а затягивать пояс было все легче. Наконец Гийом рухнул. Рухнул и Джованни – он остался в той же комнате, среди тех же улиц, в том же мире, но теперь над ним нависла черная тень смерти.

К тому времени, когда мы нашли этот огромный дом, было ясно, что у меня нет никакого права приезжать сюда. Я даже видеть дом не хотел. Но пути назад не было. Да и ничего другого мне тоже не хотелось. Казалось, было бы правильнее остаться в Париже, чтобы следить за процессом и, возможно, навестить Джованни в тюрьме. Но я знал, что во всем этом нет смысла. Жак, находящийся в постоянном контакте со мной и с адвокатом, один раз получил свидание с Джованни. Он сказал мне то, о чем я и так догадывался: помочь Джованни не может никто.

Может, Джованни хотел умереть. Он признал себя виновным и мотивом преступления назвал ограбление. Газетчики повсюду растрезвонили, как Гийом уволил Джованни и вышвырнул из своего бара. Из публикаций складывалось впечатление, что Гийом был эксцентричным человеком с добрым сердцем, который совершил ошибку, решив облагодетельствовать жестокого и неблагодарного проходимца, каким оказался Джованни. Со временем журналисты переключились на другие темы, а Джованни сидел в тюрьме и ждал суда.

А мы с Геллой приехали в этот дом. Наверное, я считал (сначала точно считал), что если ничем не могу помочь Джованни, то, может, смогу что-то сделать для Геллы. Должно быть, я также надеялся, что и Гелла поможет мне. Но что она могла сделать, если дни мои здесь тянулись, будто я сам сидел в тюрьме? Я ни на минуту не забывал о Джованни, и жизнь моя превратилась в ожидание вестей, нерегулярно поступавших от Жака. Осень стала для меня ожиданием суда над Джованни. Потом суд состоялся, Джованни признали виновным и приговорили к смертной казни. Всю зиму я считал дни, и жизнь превратилась в кошмар.

Много написано о том, как любовь превращается в ненависть, сердце каменеет и на смену любви приходит душевный холод. Удивительный процесс! На самом деле он гораздо страшнее всего, что я о нем когда-либо читал. Представить себе такое невозможно.

Сейчас уже трудно вспомнить, когда я впервые понял, что Гелла мне неинтересна – ее тело больше не волновало меня, а постоянное присутствие раздражало. Это случилось как-то сразу, хотя подспудно назревало давно. Помнится, меня прямо передернуло от отвращения, когда она, подавая ужин, слегка коснулась грудью моего плеча. Висящее в ванной нижнее белье Геллы, которое, как мне раньше казалось, источало невероятно нежный аромат, теперь, когда она его часто стирала, стало казаться вульгарным и несвежим. Да и само тело, требующее, чтобы его прикрывали такими тряпками, выглядело нелепо. Иногда, глядя на движения ее обнаженного тела, я ловил себя на желании видеть перед собой другое тело, более мужественное – сильнее и грубее этого. Ее груди наводили на меня ужас, а когда я входил в нее, то чувствовал, что живым мне оттуда не выбраться. Все, что раньше приводило меня в восторг, теперь вызывало отвращение.

Кажется, такого ужаса я не испытывал никогда в жизни. Когда мои пальцы, ласкающие Геллу, невольно ослабевали, я чувствовал, что болтаюсь над пропастью и цепляюсь за женщину, надеясь на спасение. Стоило пальцам слегка разжаться, как я начинал слышать жуткий рев ветра внизу, и все во мне сопротивлялось долгому страшному падению.

Я подумал было, что такое состояние, возможно, связано с тем, что мы много времени проводим вдвоем, и тогда было решено чаще выезжать. Мы съездили в Ниццу и Монте-Карло, в Канны и Антиб. Но у нас было туговато с финансами, а зимой на юге Франции хорошо только богачам. Мы с Геллой часто ходили в кино или подолгу сидели в пустых дешевых барах. Много гуляли, почти не разговаривая. Похоже, нам нечего было сказать друг другу. Слишком много пили, особенно я. Гелла, которая так и светилась, когда вернулась из Испании загорелой, уверенной в себе, очень изменилась – стала бледной, осторожной, нерешительной. Теперь она уже не спрашивала, что со мной: видимо, поняла, что и сам я этого не знаю, а если знаю, то не скажу. Она только молча наблюдала за мной. Я ловил на себе ее взгляды, это делало меня подозрительным, и я почти возненавидел ее. Тем более что, глядя на печальное лицо Геллы, нельзя было не испытывать угрызений совести.

Теперь мы целиком зависели от автобусного расписания и потому частенько встречали зимнее утро в зале ожидания, тесно прижавшись друг к другу, или мерзли на углу пустынной улицы какого-нибудь заштатного городка. Домой приезжали на рассвете, падая от усталости, и сразу валились в кровать.

Как ни странно, но в утренние часы я мог заниматься любовью. Возможно, это было связано с моим нервным состоянием, или ночные похождения каким-то загадочным образом возбуждали меня. Но все уже было не то. Ушла радость открытия, былая сила, ощущение счастья и покоя.

Меня изводили кошмары. Я просыпался от собственных криков, но иногда меня будила Гелла, разбуженная громкими стонами.

– Было б лучше, – сказала она однажды, – если бы ты рассказал, что тебя мучает. Расскажи, и я помогу тебе.

Я смущенно вздохнул и горестно покачал головой. Мы сидели в большой комнате – там, где стою я сейчас. Гелла уютно устроилась в кресле под лампой, на ее коленях лежала раскрытая книга.

– Ты очень милая, – сказал я. И прибавил: – Все в порядке. Пройдет. Это все нервы.

– Я знаю, это из-за Джованни.

Я внимательно на нее посмотрел.

– Ты думаешь, что совершил ужасный поступок, оставив его в той комнате, не так ли? – осторожно проговорила Гелла. – И, наверное, винишь себя за то, что произошло? Но, дорогой, ты ничем не мог помочь ему. Перестань терзать себя.

– Он был такой красивый, – сказал я. Слова вырвались сами собой, и меня стала бить дрожь. Я подошел к столу – там стояла бутылка виски, как и сейчас стоит, – и налил себе.

Я не мог не говорить, хотя больше всего боялся выдать себя. Впрочем, возможно, подсознательно мне хотелось проговориться.

– Не могу отделаться от мысли, что это я толкнул его к гибели. Он хотел, чтобы я продолжал жить с ним в этой комнате, умолял остаться. Я тебе не рассказывал, но в ту ночь, когда я ходил к нему за своими вещами, у нас была крупная ссора. – Я замолчал и сделал глоток спиртного. – Он плакал.