Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Джованни махнул рукой.

– Решено – больше спорить не будем. Американцы не чувствуют свою судьбу. Встреться они с ней лоб в лоб – и то не почувствуют. – Он вытащил из-под раковины бутылку. – Жак оставил тут коньяк. Как говорится, давай пропустим по одной – на дорогу.

Я смотрел, как он аккуратно разливает спиртное, хотя его трясло – от гнева или боли, или от того и другого.

Джованни протянул мне стакан.

– À la tienne [125] Будь здоров ( фр .). , – сказал он.

– À la tienne.

Мы выпили. Я не удержался и спросил:

– Джованни, что ты будешь теперь делать?

– Ну у меня есть друзья. Что-нибудь придумаю. Сегодня вечером, например, я ужинаю с Жаком. Не сомневаюсь, что и завтра вечером тоже. Он очень добр ко мне. А тебя считает чудовищем.

– Джованни, – беспомощно пробормотал я, – будь осторожен. Пожалуйста, будь осторожен.

Джованни иронически улыбнулся.

– Благодарю за совет. Очень пригодился бы в ночь нашего знакомства.

Это был последний раз, когда мы откровенно поговорили. Я пробыл у него до утра, а потом побросал вещи в чемодан и пошел к Гелле в гостиницу.

Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заполнял комнату, напоминая о многих предыдущих утрах и о том роковом утре, когда я пришел сюда впервые. Джованни, совершенно голый, сидел на кровати, держа в руках стакан коньяка. Его тело казалось особенно белым, а посеревшее лицо было мокро от слез. Я стоял на пороге с чемоданом. Держась за дверную ручку, я смотрел на Джованни. Мне хотелось попросить у него прощения. Но это могло вылиться в исповедь, а любая уступка сейчас навсегда задержала бы меня в этой комнате. А ведь, по сути, именно этого я и хотел. Меня била дрожь – предвестник землетрясения, и на какое-то мгновение мне показалось, что я тону в его глазах. Его знакомое до мелочей тело слабо мерцало в утреннем свете, заряжая током пространство между нами. И тут в моем мозгу словно бесшумно приоткрылась дверца, открыв испугавшую меня тайну: спасаясь бегством от Джованни, я тем самым признавал навечно власть над собой его тела. Отныне на мне стояло клеймо – тело Джованни навсегда вошло в мой мозг и в мои сны. Все это время он не спускал с меня глаз. Казалось, он видит меня насквозь. Джованни не улыбался, он не был суровым, злым или печальным, а просто неподвижным. Думаю, он ждал, когда я преодолею разделявшее нас пространство и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, в которое верят, но оно не приходит. Нужно было как можно быстрее уходить – лицо выдавало меня, внутренняя борьба ослабляла волю. Но ноги не повиновались, мешали броситься к нему – ветер судьбы гнал меня прочь.

– Au revoir, Giovanni.

– Au revoir, mon cher [126] Прощай, Джованни. – Прощай, дорогой ( фр. ). .

Повернувшись, я открыл дверь. Казалось, усталое дыхание Джованни ветром безумия взъерошило мои волосы и коснулось лба. Ожидая, что за моей спиной вот-вот раздастся его голос, я прошел небольшой коридорчик, миновал вестибюль и loge [127] Швейцарская ( фр .). , где мирно дремала консьержка, и оказался наконец на улицах утреннего Парижа. И с каждым шагом возвращение к Джованни становилось для меня все более невозможным. Сознание оставалось пустым, или, точнее, превратилось в огромную кровоточащую рану под наркозом. В голове стучала только одна мысль: настанет день, когда ты горько пожалеешь об этом. Тогда ты будешь рыдать в голос!

На углу улицы, освещенном нежным утренним солнцем, я полез в бумажник за автобусными билетами. Там я обнаружил взятые у Геллы триста франков, carte d’identité [128] Удостоверение личности ( фр .). , мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги – смятые клочки, карточки, фотографии. На клочках были записаны адреса, телефоны, договоренности о встречах, на которые я ходил, а может, и не ходил; имена знакомых, с которыми я поддерживал отношения или давно их забыл; планы, скорее всего, неосуществленные – конечно, неосуществленные, иначе я не стоял бы здесь на углу не в самом лучшем настроении.

В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и направился к arrêt [129] Остановка ( фр .). . Там стоял полицейский, его тяжелый синий капюшон свисал сзади, в руках он держал белую дубинку. Завидев меня, полицейский улыбнулся и крикнул: «Ça va? [130] Как дела? ( фр .) »

– Oui, merci [131] Хорошо. Спасибо ( фр .). . А у вас?

– Toujours [132] Как всегда ( фр .). . Отличный денек.

– Да. – Голос мой дрогнул. – Осень не за горами.

– C’est ça [133] Верно ( фр .). . – И полицейский перевел взгляд на бульвар. Я пригладил рукой волосы, испытывая неловкость за непроходящую дрожь. Мимо прошла женщина, возвращавшаяся с рынка, ее сетчатая сумка была набита провизией, сверху опасно торчала литровая бутылка красного вина. Женщина была немолода, но с лицом смелым и ясным, телом сильным и крепким и руками под стать всему остальному. Полицейский что-то крикнул ей, а она добродушно отпустила в ответ какую-то непристойную шуточку. Я смотрел, как она идет по улице домой – скорее всего, к мужу в синем запачканном рабочем комбинезоне и к детям. Женщина миновала освещенный солнцем угол и перешла на другую сторону улицы. Подошел автобус, в него сели только мы с полицейским. Тот встал у входа, далеко от меня. Полицейский был тоже немолод, но его переполняла жизненная энергия – им нельзя было не любоваться. Я смотрел из окна автобуса на проносящиеся улицы. Когда-то давно в другом городе я тоже смотрел из окна автобуса на улицу и придумывал для каждого заинтересовавшего меня человека его жизнь, в которой я тоже принимал участие. Но сейчас я высматривал какой-нибудь знак или намек на возможное спасение. Однако сегодня, пожалуй, шансов на это не было – все напоминало кошмарный сон.

Все следующие дни летели один за другим. Ночи стали холодными. Туристов, которые тысячами бродили по городу, как ветром сдуло. В парках с тихим шелестом падали и хрустели под ногами листья. Пронизанный радужным светом парижский камень медленно, но верно тускнел, превращаясь в обычный грубый строительный материал. Рыбаки все реже появлялись на реке, а вскоре и совсем перестали приходить. Стройные тела юношей и девушек теперь скрылись под теплым нижним бельем, свитерами, толстыми шарфами, плащами с капюшонами. Старики выглядели еще старше, старухи – неповоротливее. Краски реки словно поблекли, зарядили дожди, и вода в Сене поднялась. Солнце явно проигрывало ежегодную битву и теперь редко появлялось над городом.

– А вот на юге тепло, – сказал я.

Мне пришли деньги. Целыми днями мы с Геллой наводили справки о дачах в Эзе, Кань-сюр-Мере, Вансе, Монте-Карло, Антибе и Грасе. В своем квартале мы почти не появлялись. Сидели в номере, много занимались любовью, иногда ходили в кино или неспешно, можно сказать, даже меланхолично обедали в забавных ресторанчиках на правом берегу. Трудно сказать, откуда бралась эта меланхолия, но она иногда окутывала нас, подобно тени от огромной хищной птицы. Не думаю, чтобы Гелла чувствовала себя несчастной, потому что никогда раньше я не уделял ей столько внимания, сколько сейчас. Хотя, возможно, такое внимание могло показаться ей подозрительным и слишком навязчивым, чтобы длиться долго.