Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Ну, привезли нас туда. А я все еще не могу придумать, кому позвонить. Хочу оправиться, хочу помереть, но знаю: ни того, ни другого нельзя. Знаю, что оправиться мне дадут, когда им это будет угодно, а пока что держись как можешь, и еще я понимаю: это глупость – желать смерти, потому что убить меня они могут в любую минуту, и я, может, даже сегодня умру. И оправиться не успею. А потом опять думаю о маме. Теперь-то уж она, наверно, забеспокоилась.

Иногда его обнимал Фонни. Иногда я. Иногда он стоял у окна, спиной к нам.

– Больше я про все это не могу рассказывать, там дальше такая пакость, что никогда никому не расскажу. Попался я на травке, а припаяли мне машину – машину, которую я и видеть не видел. В тот день им, наверно, понадобился такой, кто промышляет по машинам. Хоть бы узнать, чья она, эта машина. Надеюсь, не какого-нибудь черного пижона.

Иногда Дэниел ухмылялся во весь рот, иногда утирал слезы. Мы ели и пили все вместе. Дэниел старался одолеть что-то, одолеть что-то такое, чему нет названия, боролся с этим всеми силами, какие только даны человеку. Иногда я его обнимала, иногда Фонни. Кроме нас, у него никого не было.

Во вторник после того понедельника, когда я была у Хэйуорда, мы с Фонни виделись на шестичасовом свидании. Я не помню, чтобы когда-нибудь он так нервничал.

– Как же нам теперь быть с этой миссис Роджерс? Куда ее, к черту, унесло, паскуду?

– Я не знаю. Но мы ее разыщем.

– Как вы ее разыщете?

– Мы пошлем на розыски в Пуэрто-Рико. Она, наверно, туда уехала.

– А что, если в Аргентину, или Перу, или Китай?

– Фонни! Перестань! Как она может в такую даль!

– Ей заплатят – она куда угодно уедет.

– Кто заплатит?

– В канцелярии окружного прокурора, вот кто!

– Фонни…

– Не веришь? Думаешь, так не бывает?

– По-моему, не бывает.

– Откуда у вас возьмутся деньги на розыск?

– Мы работаем, все работаем.

– Да, как же! Мой папа работает на фабрике готового платья, ты в универсальном магазине, твой папа грузчиком в порту…

– Слушай, Фонни!

– Что слушай? А как нам быть с этим подонком, с этим адвокатишкой? Ему начхать на меня, ему на все начхать! Ты что, хочешь, чтобы я помер в тюрьме? Не знаешь, что здесь творится? Не знаешь, что со мной, со мной делают?

– Фонни, Фонни, Фонни.

– Прости меня, детка, ты тут ни при чем. Прости. Я люблю тебя, Тиш. Прости.

– Я люблю тебя, Фонни. Я люблю тебя.

– Как наш малыш?

– Подрастает. Через месяц будет еще заметнее.

Мы молча посмотрели друг на друга.

– Тиш! Выручи меня отсюда. Выручи. Прошу тебя.

– Обещаю. Обещаю. Обещаю.

– Не плачь. Не сердись. Я не на тебя кричал, Тиш.

– Я знаю.

– Ну, не плачь. Не надо плакать. Это вредно маленькому.

– Хорошо. Я больше не буду.

– Улыбнись, Тиш.

– Так – хорошо?

– Ты можешь еще лучше.

– А так?

– Да, да! Поцелуй меня.

Я поцеловала стекло, и он поцеловал стекло.

– Ты все еще любишь меня?

– Я всегда буду тебя любить, Фонни.

– Я люблю тебя. Я тоскую по тебе. Тоскую по всему, что у нас с тобой было, по всему, что мы делали вместе: гуляли, разговаривали и любили друг друга… Тиш, выручи меня отсюда!

– Выручу. Держись, Фонни.

– Буду держаться. Ну, до скорого.

– До скорого.

Он ушел следом за дежурным в тот невообразимый ад, а у меня дрожали колени и локти, и я встала и пошла к выходу, готовясь снова пересечь Сахару.

В эту ночь мне снились сны, всю ночь напролет. Сны страшные. Мне снилось, будто Фонни вел грузовик, огромный, высокий грузовик. Он ехал по шоссе очень быстро, слишком быстро, и разыскивал меня. Но он меня не видел. Я была позади грузовика и звала Фонни, но рев мотора заглушал мой голос. На шоссе было два поворота, и оба совершенно одинаковые. Шоссе проходило над морем, по гребню отвесной скалы. Один из поворотов шел к проезду у нашего дома, другой к обрыву – и оттуда прямо в море. Фонни мчался быстро, слишком быстро! Я окликнула его во весь голос и, когда он начал сворачивать, опять закричала и проснулась.

В комнате горел свет, и надо мной стояла Шерон. Не могу описать, какое у нее было лицо. Она пришла с холодным мокрым полотенцем, вытерла мне лоб и шею, наклонилась и поцеловала меня.

Потом выпрямилась и заглянула мне в глаза.

– Знаю, знаю, я не очень-то могу помочь тебе сейчас. Одному Богу известно, чего бы я не отдала, чтобы помочь тебе. Но я знаю, что такое страдание, может, от этого тебе полегчает? Знаю, что ему приходит конец. Только не хочу тебе врать, будто все кончается к лучшему. Иной раз и к худшему бывает. Иной раз так настрадаешься, что унесет тебя в такое место, где уже не будешь страдать. А это хуже всего.

Она взяла обе мои руки, сжала их.

– Запомни мои слова, Тиш. Единственный способ что-нибудь сделать – сказать себе: сделаю! Я знаю, многие люди, любимые нами люди, умирали в тюрьмах, но умерли там не все. Запомни это! И еще – помни, что ты теперь не одна, Тиш! У тебя ребенок под сердцем, и мы все надеемся на тебя, и Фонни надеется, что ты родишь его здорового и крепенького. За тебя это сделать никто не сможет. А ты сильная. Положись на свою силу.

Я сказала:

– Да. Да, мама. – Я знала, что сил у меня нет. Но как-нибудь, где-нибудь я найду их.

– Ну что, тебе лучше? Ты сможешь уснуть?

– Да.

– Не сочти меня глупенькой, но ты помни, Тиш, что тебя принесла в мир любовь. И если до сих пор ты доверялась любви, то и теперь не теряйся.

Она поцеловала меня, потушила свет и ушла.

Я лежала в постели без сна, и мне было страшно. Выручи меня отсюда!

Мне вспомнились женщины, о которых я хоть и знала, но боялась к ним присматриваться. Я боялась их потому, что они умели использовать свое тело, чтобы получить то, что им было нужно. Теперь мне становилось понятно: я судила о них вряд ли с точки зрения нравственности. (Да и что оно, собственно, значит, это слово?) Как незначительны их требования! Вот что думалось мне.

Я не могла себе представить, что можно торговать собой за такую низкую плату.

Ну, а если за более высокую? Если за Фонни?

И я заснула – ненадолго, а потом опять проснулась. Никогда в жизни не чувствовала я такой усталости. Все болело. Я посмотрела на часы и увидела, что скоро надо будет вставать и идти на работу, если не сказаться больной. Но болеть я не имела права.

Я оделась и вышла на кухню выпить чаю. Джозеф и Эрнестина уже ушли. Мы с мамой сидели почти в полном молчании. В голове у меня все время вертелась какая-то мысль. Говорить я была не в силах.

Я спустилась на улицу. Было начало девятого. Я шла по улице, утренние улицы никогда не пустуют. Я прошла мимо старого слепого негра на углу. Может быть, я вижу его здесь постоянно, но до сих пор мне как-то не думалось о нем. На другом углу стояли и переговаривались между собой четверо ребят, все наркоманы. Какие-то женщины торопились на работу. Я попробовала прочесть, что у них написано на лицах. Были и другие – они брели домой немного отдохнуть и сворачивали в переулки к своим меблирашкам. Все здесь было завалено грудами мусора, он валялся у каждого крыльца и на главной улице. Я подумала, что если уж торговать собой, то не в здешних местах. Здесь этим заработаешь не больше, чем мытьем полов, а муки будет больше. Но думала-то я о том, что до рождения ребенка этим заниматься нельзя, а если к тому времени Фонни не выйдет из тюрьмы, тогда я, может, и попробую. Надо подготовить себя к этому. Но в голове все время вертелась какая-то другая мысль, которую у меня не хватало духу осознать.