Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Но это значит, что мне надо сходить в магазин, и я выхожу, оставляя Фонни и Дэниела одних. У нас есть проигрыватель. Уходя, я слышу, что Фонни ставит «Сравни, но с чем?», и вижу, что Дэниел сидит на корточках и пьет пиво.

– Так ты что, правда решил жениться? – спрашивает Дэниел грустно и в то же время насмешливо.

– Ну да. Мы жилье себе подыскиваем – ищем мансарду, потому что за мансарду, знаешь, не так много дерут. И чтобы Тиш не пришлось тесниться, и чтобы мне было где работать. Эта комната и на одного мала, уж не говоря о двоих. У меня здесь весь мой материал – и здесь, и в подвале. – С этими словами, сидя на корточках напротив Дэниела, он сворачивает самокрутку ему и себе. – Сколько мансард стоят пустые по всему Ист-Сайду, а снимать их никому и в голову не придет, кроме таких вот чудаков, вроде меня. Случись пожар, ведь это ловушка, а в некоторых даже уборных нет. Казалось бы, найти мансарду легче легкого! – Он раскуривает самокрутку, затягивается и передает ее Дэниелу. – Но знаешь, старик, здорово не любят в нашей стране негров. Так не любят, что, скорее, прокаженному сдадут, чем негру. Честное слово! – Дэниел затягивается и передает самокрутку Фонни. «Усталые леди целуют собак», – орет проигрыватель. Фонни тоже затягивается, отпивает пива из банки и возвращает самокрутку Дэниелу. – Ходим, когда вдвоем с Тиш, когда она одна или я один. Но все то же самое. – Он встает. – Теперь одну Тиш я не пускаю, потому что, понимаешь, какое дело, на прошлой неделе уже совсем было сладилось, подыскала она мансарду, один тип обещал сдать. Но он меня еще не видал. Наверно, так рассудил: черная цыпочка из Гринвич-Виллидж, ходит одна, высматривает себе помещение. Дай-ка я с ней побалуюсь. Думал, что она аванс ему сделает. Вот это самое и было у него на уме. Тиш приходит гордая, довольная и рассказывает мне. – Он снова садится. – Ну, мы идем туда. А этот стервец как увидел меня, так говорит: произошло, мол, недоразумение, сдать нам он ничего не может, откуда-то, из Румынии, что ли, чуть не через полчаса понаедут его родичи, и он поселит их в этой мансарде. Сволочь! Я обозвал его сволочью, и он пригрозил мне, что натравит на меня полицию. – Фонни берет самокрутку у Дэниела. – Я уж подумываю, как бы мне подкопить монет и двинуть куда-нибудь из нашей дерьмовой страны.

– Как же это ты двинешь?

– Сам еще не знаю, – говорит Фонни. – Тиш плавать не умеет. – Он возвращает самокрутку Дэниелу, и они начинают гоготать и корчиться от хохота.

– Сначала тебе, может, одному уехать, – уже серьезно говорит Дэниел.

Самокрутка и пластинка подошли к концу.

– Нет, – говорит Фонни. – Я на это вряд ли решусь. – Дэниел пристально смотрит на него. – Мне страшно.

– Чего страшно? – спрашивает Дэниел, хотя и сам знает, как ответить на этот вопрос.

– Боюсь, и все тут, – говорит Фонни после долгого молчания.

– Боишься, как бы с твоей Тиш чего не случилось? – спрашивает Дэниел.

Снова долгое молчание. Фонни смотрит в окно. Дэниел смотрит Фонни в спину.

– Да, – говорит, наконец, Фонни. – Боюсь, как бы с нами обоими чего не случилось друг без друга. Ведь она прямо-таки несмышленыш, старик, всем доверяет. Идет, понимаешь, по улице, крутит своим аккуратненьким задиком и дивится, когда на нее всякая сволочь кидается. Того, что я вижу, ей не видно. – Снова наступает молчание. Дэниел внимательно смотрит на него, и Фонни говорит: – Может, я покажусь кое-кому шизиком, но, понимаешь, у меня только и есть в жизни, что мое дерево, мой камень и Тиш. Если я их лишусь, тогда мне конец. Я это твердо знаю. Понимаешь, старик? – Он поворачивается лицом к Дэниелу. – Что во мне есть, не я это туда вложил. И не мне это из себя вытаскивать.

Дэниел подходит к тюфяку, садится, прислоняется спиной к стене.

– По-моему, ты не шизик. По-моему, тебе повезло. У меня ничего такого нет. Можно мне еще пива?

– Конечно, – говорит Фонни, идет и открывает еще две банки. Одну дает Дэниелу, и Дэниел надолго припадает к ней, а потом говорит:

– Я только что из тюряги, друг. Два года отсидел.

Фонни молчит – поворачивается и молча смотрит на него.

Дэниел молчит, отпивает из банки.

– Мне было сказано – да и до сих пор так говорят, – будто я увел машину. А я, понимаешь, даже и водить эти машины не умею! Потребовал от своего адвоката – на самом-то деле он был их адвокат, понимаешь, от городского суда, – потребовал, чтобы он доказал им это, а зачем ему доказывать? И вообще я и в машине-то не сидел, когда меня взяли. Но при мне была травка. Сижу себе у нас на крылечке, а они подъехали и замели меня. Вот так, очень просто. Время было около двенадцати ночи, ткнули в камеру, а на следующее утро выставили вместе с другими на опознание, и какой-то подонок заявил, что машину увел я, а я и видеть ее не видал. И вот, понимаешь, раз я с травкой, значит, все равно подлежу. Потом мне говорят: признаешь свою вину – срок будет меньше. А не признаешь, тогда вкатим, как следует. Ну что тебе сказать?.. Я один… – Он снова прикладывается к банке. – Никого возле меня нет… Взял и сказал на суде: виновен. Два года! – Он наклоняется вперед, не сводя глаз с Фонни. – Мне тогда показалось, что это лучше, чем загреметь из-за марихуаны. – Он откидывается назад, смеется, отпивает из банки и смотрит вверх на Фонни. – Так вот нет! На пушку меня взяли, потому что я был дурак дураком и сам не свой от страха. А теперь жалею. – Он замолкает. Потом: – Два года!

– Мать твою! – говорит Фонни.

– Да, – говорит Дэниел. Говорит после самого оглушительного, самого долгого молчания, которое им когда-либо приходилось слышать.

Вскоре я возвращаюсь, и они оба немного под кайфом, но я ничего им не говорю, ухожу на кухню и стараюсь двигаться в ее крошечных пределах так, чтобы не шуметь. На минутку туда приходит Фонни, прижимается ко мне сзади, обнимает меня и целует в затылок. Потом идет назад к Дэниелу.

– Давно ты вышел?

– Третий месяц. – Он встает с тюфяка, подходит к окну. – Знаешь, старик, плохо мне там было. Совсем плохо. И сейчас плохо. Может, легче было бы, если б я натворил что-нибудь и на этом попался. Но ведь я ничего такого не сделал. Они, понимаешь, решили на мне отыграться, им все сходит с рук. Мне еще, понимаешь, повезло, всего два года. Ведь они все, что угодно, могут с тобой сделать. Все, что угодно. Суки они. Я только в тюряге понял, о чем Малькольм и его парни говорили. Белый – это сатана. Белый уж точно не человек. Я, брат, такое видел, что до самой смерти мне это будет сниться.

Фонни кладет руку Дэниелу на шею. Дэниел вздрагивает. Слезы текут у него по лицу.

– Я все понимаю, – мягко говорит Фонни. – Но ты не поддавайся. Из тюрьмы ты уже вышел, все позади, ты молодой.

– Я знаю, о чем ты думаешь. И ценю это. Но тебе не понять, старик!.. Самое тяжелое, старик, самое тяжелое – это то, что тебя доводят… начинаешь всего бояться. Всего боишься, старик. Всего!