Джеймс Болдуин - Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

Он снова ложится на койку. У него осталось пять сигарет. Он знает, что сигареты я ему сегодня вечером принесу. Он закуривает, уставившись на трубы, идущие по потолку. Его бьет дрожь. Он старается успокоить себя. Еще только один день. Перестань психовать. Утихомирься.

В шесть часов его выводят на свидание со мной.

Он спохватывается: надо взять телефонную трубку.

– А-а! – И улыбается во весь рот. – Как дела, детка? Расскажи что-нибудь.

– Нечего мне рассказать, сам знаешь. Ты-то как?..

Он целует стекло. Я целую стекло.

Но вид сегодня у него нехороший.

– Завтра утром придет Хэйуорд. Он, кажется, добился – срок для суда назначен.

– Когда?

– Скоро. Совсем скоро.

– Что значит скоро? Завтра? Через месяц? Через год?

– Фонни! Неужели я сказала бы так, если б не знала, что скоро! И Хэйуорд позволил тебе сказать.

– До того, как он родится?

– Да, конечно! До того, как он родится.

– А когда это будет?

– Скоро.

Он меняется в лице и смеется. И шутливо грозит мне кулаком.

– Как он? Я про ребенка.

– Жив-здоров и брыкается. Это уж поверь мне.

– Лупит тебя почем зря? – Он снова смеется. – Ах ты! Тиш! – И опять меняется в лице. Его озаряет новый свет. Какой он у меня красивый! – Фрэнка видела?

– Да. Он все на сверхурочной. Завтра придет к тебе.

– Вместе с тобой?

– Нет. Он утром придет, с Хэйуордом.

– Как он?

– Хорошо, родной.

– А мои занудные сестрички?

– Они как всегда.

– Замуж еще не выскочили?

– Нет, Фонни. Пока еще не выскочили.

Я жду следующего вопроса.

– А моя мама?

– Я с ней, конечно, не виделась, но там, кажется, все в порядке.

– Слабенькое сердце еще не доконало ее? А твоя мама вернулась из Пуэрто-Рико?

– Нет еще. Но мы ее ждем с часу на час. – Он снова меняется в лице.

– Если эта дамочка все еще утверждает, что я ее изнасиловал, тогда мне здесь сидеть и сидеть.

Я закуриваю сигарету и сразу тушу ее. Ребенок шевелится, будто желая взглянуть на Фонни.

– Мама думает, что Хэйуорду удастся опротестовать ее показания. Она, кажется, истеричка. И вообще промышляет проституцией время от времени, а это, конечно, не в ее пользу. И потом, в то утро на опознании ты единственный был черный. Стояли там какие-то белые, один пуэрториканец, двое наших посветлее, но черный ты был один.

– Не знаю, посчитаются ли с этим.

– Как же не посчитаются? Дело могут вовсе прекратить. Она заявила, что ее изнасиловал черный, вот они и поставили одного черного среди белых подонков. Что ей оставалось? Показать на тебя, только и всего. Раз она искала черного, значит, другие тут ни при чем.

– А как там Белл?

– Я тебе говорила, что он убил черного мальчишку. Так вот Хэйуорд уж постарается, чтобы присяжные об этом узнали.

– Бред! Если присяжные узнают, они, пожалуй, присудят ему медаль. Он же вершит порядок на улицах.

– Фонни, зачем ты так говоришь, родной! Мы же с тобой с самого начала условились, с самого начала, как только это все началось, что не будем торопиться, не будем паниковать, не будем слишком далеко загадывать вперед. Я понимаю, что у тебя на уме, родной, но зачем же так думать!

– Ты соскучилась по мне?

– Господи! Да, да! Поэтому и нельзя паниковать. Я жду тебя, жду, и наш ребенок тебя ждет!

– Прости меня, Тиш. Я возьму себя в руки. Даю тебе слово. Только мне бывает очень трудно, когда я думаю, почему я сижу здесь? Понимаешь? И со мной что-то происходит, что-то непонятное. Иной раз такое до меня начинает доходить, чего никогда раньше не доходило. Нет у меня слов, чтобы описать это, и мне страшно. Я не такой выносливый, как думал. И я тут моложе, чем мне казалось. Но я справлюсь с собой. Даю слово, Тиш. Я буду лучше, когда выйду отсюда. Лучше, чем был. Даю тебе слово. Знаю, что так это и будет, Тиш. Может, было что-нибудь, чего я не понимал, пока не попал сюда. Может быть. Может быть. Может, в этом все и дело. Ах, Тиш! Ты любишь меня?

– Люблю, люблю! Это правда, такая же правда, что у тебя курчавая копна на голове. Не сомневайся в моей любви.

– Я страшный?

– Мне бы только руки к тебе приложить! Но все равно ты красивый.

– Мне бы тоже приложить к тебе руки.

Наступает молчание, и мы смотрим друг на друга. Мы смотрим друг на друга, и в эту минуту дверь за спиной у Фонни отворяется и входит конвоир. Это всегда самая страшная минута – Фонни надо встать и уйти, и мне надо встать и уйти. Но Фонни держится спокойно. Он встает и поднимает руку, сжав кулак. Он улыбается и минуту стоит, глядя мне прямо в глаза. Что-то передается от него ко мне – любовь и мужество. Да. Да. Мы справимся с нашей бедой. Как-нибудь справимся. Я стою, улыбаясь, и поднимаю руку, сжав кулак. Он поворачивается и уходит в ад. Я иду к своей Сахаре.

Просчеты, которые совершаются в нашем мире, и подсчитать нельзя. Прокуратура, государственное обвинение, законы штата, дело по обвинению Алонсо Ханта – судебная машина ухитрилась обезвредить, изолировать или запутать тех, кто мог бы дать показания в пользу Алонсо Ханта. Но в руках у них остался один пшик – так доложила нам моя заметно осунувшаяся мама в тот вечер, когда Эрнестина выпросила у своей актрисы машину и шофера и привезла Шерон из аэропорта имени Кеннеди домой.

– Я подождала еще два дня. Думаю, не может же все так кончиться. Ну не может! Но Хайме говорит: может, тем дело и кончится. А толки об этом пошли по всему острову. Всем все стало известно. О моих делах Хайме даже больше меня знал. Говорил, что за мной ведут слежку, следят за нами обоими, и как-то вечером, когда мы с ним куда-то поехали, доказал мне это. Я потом вам расскажу, как это было.

Лицо мамы. До нее тоже дошло нечто такое, чего она раньше не замечала.

– Я больше никуда не могла показываться. Последние два дня Хайме стал у меня за разведчика. Машину Хайме знали лучше, чем его самого. Понимаете, о чем я? Люди всегда воспринимают все слишком буквально. Увидят – идет машина Хайме, значит, это он сам. Внутрь-то никто не заглядывал.

Лицо Шерон и лицо Джозефа.

– Тогда он пересел в чью-то другую. Так его не замечали, когда начали опять замечать, это уже не имело никакого значения, потому что меня с ним не было. Он стал частью пейзажа, как море, как мусорные кучи, стал тем, что у них всю жизнь перед глазами. Зачем им его разглядывать? Я первый раз с этим столкнулась. Может, они не смели на него смотреть, как не смотрят на мусорную свалку. Как сами на себя не смотрят, как мы на себя не смотрим. Никогда я с таким не сталкивалась. Никогда. По-испански я не говорю, тамошние английского не понимают. Но и они, и мы торчим на одной и той же мусорной куче. И по одной и той же причине.

Она смотрит на меня.

– По той же самой причине я раньше никогда об этом не задумывалась. Того, кто открыл Америку, надо бы заковать в цепи и приволочь домой, пусть там бы и помер.