Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Оформление исключения заняло отнюдь не так мало времени, как это обещал директорат, и я имел поучительную возможность проследить за реакцией академистов, которые стали дружно сторониться Альгирдаса. С ним лишь бегло здоровались, а когда он входил вместе с другими в лифт, там воцарялась тишина, какая бывает высоко в горах. Сам Альгирдас за эти десять дней тоже совсем осунулся, так что если в академию поступил сильный молодой мужчина, то уехал из нее задумчивый и усталый человек среднего возраста. Он и сам уже ни с кем не хотел общаться и даже попросил, чтобы я не провожал его на вокзал.

Потом снова наступила зима, долгая и холодная русская зима, которой так приятно любоваться на открытках, слыша мысленно хруст снега под полозьями влекомых тройкой саней и звон бубенцов, но которая в реальности доводит привыкшего к теплу человека до такого безумия, что ему начинают мерещиться рассевшиеся на московских улицах белые медведи, при приближении оказывающиеся всего лишь сугробами. Когда холод достиг двадцати градусов, я перестал выходить из общежития. Да и идти мне было особенно некуда — минувшей осенью Коля Килиманджаров успел вступить в гражданский брак. Известие это меня потрясло, девизом Коли всегда было: «Ни с одной женщиной не больше одной ночи!» Аргументировал он это тем, что по утрам все они начинают рассказывать ему свои сны, а он этого не выносит. То ли Колю подвела зрительная память, то ли он нашел кого-то, кто снов не видел, но только комнаты теперь были всегда убраны, из кухни доносился запах супа, а американские либеральные журналы с полки исчезли. Женщина, чувствующая, что ее позиции не самые прочные, в первую очередь старается выжить старых приятелей, вот и нам с Колей пришлось впредь общаться в основном по дороге на пункт сдачи стеклотары, где я составлял ему компанию в длинной очереди, и обратно. В свое время Коля утверждал, что после совокупления испытывает особую потребность в мужской интеллектуальной беседе. Я спросил однажды, как с этим обстоят дела сейчас, и он признался, что скверно.

Кюллике я за всю зиму видел только раз, да и то издали. В одном кинотеатре на московской окраине шел тот самый фильм, где я впервые ее увидел, и ради этого фильма я даже не пошел в академию на просмотр «Двадцатого века» Бертолуччи, а протрясся полтора часа в холодном советском автобусе. Войдя в зал, я обнаружил, что являюсь единственным зрителем и ужасно испугался, что сеанс отменят. Но советское плановое хозяйство было на высоте, и скоро у меня возникло чувство, что мы с ней опять вдвоем, как в таллинской гостинице. Больше всего я ждал, конечно, момента, когда она снимет свое мешковатое платье и покажет мне, а заодно и киномеханику то, что раньше видели только я и еще некоторые эстонцы. Но здесь меня постигло разочарование, пока картина добиралась от академии до государственного кинотеатра, пред очи невинных пролетариев, пуританская советская цензура устранила сомнительный эпизод, не удостоив вниманием даже то обстоятельство, что при этом, помимо прочего, выпал и важный для понимания сюжета диалог. Примерно такие же пробелы стали вскоре появляться и в моих с Кюллике телефонных разговорах, да и сами разговоры становились все реже и наконец прекратились совсем.

Всю зиму и весну я мучился с дипломным сценарием, потому что никак не мог приспособиться к требованиям нашего мастера Боксера. Боксер действительно был в свое время боксером, а позднее сделал в киномире карьеру, как я уже говорил, при помощи фильмов-сказок. Как однообразны, хоть и в своем роде, все советские и американские маленькие города (насколько я могу судить по виденным мною во множестве фильмам), так и киноискусства советское и американское в равной степени монотонны. Нет большой разницы, рассказывают ли тебе сказку о великой любви женщины-академика и крановщика (как в наиболее знаменитом фильме Боксера) или о безумной страсти алкоголика-киносценариста и проститутки (как это нередко бывает в американских фильмах). Хорошо платят и за то, и за другое, вот и у нашего мастера имелись просторная квартира, солидная мебель и астматичная породистая собака. Увидев ее, я сразу понял, что Боксер взял меня к себе в ученики из-за моего сходства с ней: я ведь тоже страдал астмой. Наверно, он полагал и что ему удастся выдрессировать меня так же, как своего пса, который по приказу «Место!» послушно уходил из гостиной и ложился в прихожей, где специально для него был постлан восточный коврик (наверняка подарок какого-либо из учеников Боксера своему руководителю). Все смертные стараются обеспечить себе положение в будущем, а возможно, и в вечности. Так и Боксер — а методом он выбрал тиражирование самого себя, лепя из нас, учеников, маленьких боксеров. Ивар Юмисея, как оказалось, умел приспосабливаться. На него произвели глубокое впечатление условия жизни мастера, и он возымел желание идти по его стопам. Ивар выбрал темой дипломной работы тоже историю мезальянса, только у него друг друга полюбили бедный студент и дочка профессора. Единственное, чего Ивар никак не мог понять и что Боксеру приходилось методично ему вдалбливать, был, так сказать, вектор этого мезальянса. «Значит, так, — говорил Боксер Ивару, — бери ручку и записывай. По твоему сценарию получается, что бедный студент родом из рабочей семьи тушуется перед профессором, даже комплексует. Это неправильно. Комплексовать должен не студент, а профессор со своей дочкой. Они избалованы, плохо знают жизнь и должны заслужить уважение простого, рано ставшего независимым юноши». Когда вектор изменил направление, Боксер похвалил смекалистость Ивара, и они расстались наилучшими друзьями.

Я же был глуп и до последнего момента надеялся, что удастся написать умный сценарий. Прошло немало времени, пока я догадался, что в идиотизме советских фильмов виноваты отнюдь не авторы-идиоты — просто единственной возможностью вообще стать автором советского фильма было превратиться в идиота или, по крайней мере, таковым прикинуться. И я должен вам сказать, что стать идиотом заметно труднее, чем им родиться, — мне это так и не удалось.

Первым делом Боксер потребовал, чтобы сценарий был написан на социально важную тему. Мою научную фантастику он сразу забраковал, сказав: «Такими играми можешь заниматься после окончания академии» (с учениками Боксер не церемонился и обращался ко всем на «ты»). Ну что ж, я предложил действительно важную тему — сексуальная революция и ее неуспех в условиях Армении, но, выслушав меня, Боксер задышал более шумно, чем мы с его псом вместе взятые, и крикнул жене, рыжей еврейке (уму которой Боксер, по мнению многих, был обязан своей карьерой), чтоб та принесла ему капельки от сердца. Я сделал вид, что не понимаю, чем Боксеру не угодила моя идея — по моему мнению, положение в сексуальных отношениях в Армении было буквально трагичным, причиной психозов и депрессий у многих тысяч юношей и девушек. Я сам, несмотря на свои тридцать лет, интимные отношения имел только с одной армянкой — с собственной женой (и не думайте, что у меня не хватало желания). Правда, мы с Анаит были люди настолько прогрессивные, что сошлись уже до брака, но все же только после того, как день свадьбы был уже назначен. Я попросил у моего лучшего друга Эдмунда (мир его праху) ключи от квартиры, и мы провели там с Анаит нервный часок. За то, что я вообще оказался способен с чем-то за это время справиться, я должен благодарить опять-таки советское государство, которое поощряло путешествия молодых людей с одного конца страны на другой. С неких шахматных соревнований в приднепровском городе я и вернулся с намного более важной победой, чем спортивная. Позже у меня был довольно бурный роман со студенткой Ленинградского театрального института, то есть с будущей актрисой (sic!), что могло даже закончиться браком, если бы я уже тогда знал наизусть Есенина. Потом появилась Анаит, но на том все и кончилось. Потому что даже в более зрелом возрасте, ладил ты с женой или нет, в Армении ты был приговорен к ней почти без надежды на любовницу, которую могли содержать лишь мужчины либо очень богатые, либо весьма ловкие. По-моему, это была серьезная социальная проблема, ибо, если в обществе нет постоянной конкуренции мужчин из-за женщин, оно вырождается. Я придумал фильму заглавие «Армянский Декамерон», сюжет же предполагался следующий: некая молодая армянка, выехав по комсомольской путевке за границу, совершает там нечто, чего дома с ней никогда не случилось бы. Вернувшись в Ереван, она о приключении забывает, и вскоре у нее появляется поклонник, который делает ей предложение. Все было бы в полном порядке, если бы действие происходило во Франции или в России, но, nota bene, в Армении невесте грозит опасность, что если в первую брачную ночь обнаружится потеря некого ее врожденного свойства, то ее могут с позором отправить обратно в родительский дом. И вот моя героиня бросается на поиски подпольного доктора, который восстанавливает у женщин то, что в метафизическом смысле восстановить невозможно…