Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года — если даты как таковые что-то говорят кому-либо, кроме тех, кто жил именно тогда, — я поехал в Тбилиси на свадьбу двоюродной сестры. Тбилиси для армян был относительно спокойным местом; собственно, мы его и построили (как и Баку). Возможно, что именно из-за того чувства превосходства, которое я только что продемонстрировал, нас и недолюбливают, не догадываясь, что на самом деле мы просто стараемся быть остроумными. Что касается митингов, то по этой части и здесь все обстояло наилучшим образом. Перед одним из домов на улице Руставели стоял микрофон, кто-то пронзительно орал в него, народ слушал, и воздух был полон тока, как мой жакет из виргинской шерсти, в котором я сидел за пишущей машинкой зимой, когда тепло никак не хотело доползти по трубам до девятого этажа. Я уже почти вышел из зоны, где подвергались несомненной опасности как мои барабанные перепонки, так и мозги, когда меня окликнули. Я оглянулся. Это был не кто иной, как мой однокурсник по академии Гиви, тот, кто перманентно пировал за стеной моей комнаты вместе со своим приятелем Багратом. Национальная романтика, очевидно, ударила в голову и Гиви, потому что его порочное лицо на этот раз выражало искренний и вдохновенный фанатизм примерно такого сорта, какой, по моим представлениям, в прошлом можно было увидеть, например, на лицах людей (читай: роботов), внезапно заболевших лунатизмом в Варфоломеевскую ночь. Однако это дополнялось и неким особого рода раздражением, как будто Гиви только что отшила какая-то молодая соотечественница.

«Слышал, что они творят?» — спросил Гиви сразу после того, как мы обнялись и расцеловались. Что я делаю в Тбилиси, его не интересовало, наверно, он считал естественным, что весь мир сбежался сюда восторгаться грузинской революцией.

«Кто это они?» — спросил я из принципа, хотя за завтраком в доме, где должна была играться свадьба (до начала процедуры бракосочетания еще оставалось немного времени), меня уже посвятили в детали происходящего.

«Ты где живешь, Трдат, в Африке? Ты что, не знаешь, что абхазские сепаратисты хотят сорвать нашу борьбу за свободу?»

Со стороны ситуация выглядела весьма комичной: когда грузины требовали государственного суверенитета, это была борьба за свободу, а когда то же самое делали абхазы — сепаратизм.

С Гиви я своим наблюдением не поделился, потому что в каком-то смысле был сейчас его гостем, а хозяина дома критиковать некрасиво. Я ограничился замечанием, что народ как понятие абстрактное ничего хотеть не может, хотеть могут только отдельные люди, те, которые говорят, и те, которые слушают.

Гиви засмеялся и похлопал меня по плечу.

«Правильно, Трдат! К тому же абхазы — это вовсе не нация. У них нет даже своего языка! И в конце концов, они вовсе и не абхазы, а апсны, которые называют себя абхазами. Настоящие абхазы давно уехали в Турцию. Апсны же — дикари, только что спустившиеся с гор» (это было произнесено таким тоном, словно абхазы-апсны только что спустились не только с гор, но и с дерева).

Язык у абхазов, кажется, все-таки был, правда, не было алфавита, но его нет даже у англичан и французов (у нас есть, впрочем, у грузин тоже). Поэтому я спросил у Гиви, что на этот счет ему говорил Баграт и кто вообще по его мнению, его сосед — абхаз или апсн?

Услышав имя Баграта, Гиви помрачнел, и я сперва подумал, что с его закадычным другом что-то случилось. Но траурный вид имел другие причины.

«Не называй при мне это имя! — прорычал Гиви. — Баграт не абхаз и даже не апсн, он предатель. Он один из их идейных вождей. Они хотят отнять у нас Сухуми! С помощью русских».

Его глаза вдруг блеснули, как лежащий на солнце нож. Он схватил меня за руку и почти силой потащил к стоявшей невдалеке машине, кажется «Жигулям» (марок машин я не знаю и знать не хочу). Осторожно оглядевшись (напомню, что шел лишь 1989 год), Гиви открыл багажник, приподнял лежавший там брезент и показал мне какой-то черный металлический предмет, наверно автомат (к оружию я отношусь так же или даже хуже, чем к машинам).

«Это для личной самозащиты, — сказал Гиви скромно (интересно, существует ли и иная самозащита, кроме личной?) и захлопнул крышку багажника. — Если понадобится, — добавил он, — в течение двадцати четырех часов я могу ввести в бой три танка».

Только теперь я понял, что он опять, как и во времена академии, пьян — только теперь не от вина или коньяка, а от революции. Я подумал, не попробовать ли отрезвить его вопросом, почему их кровное братство с Багратом так быстро закончилось, и напомнить об обмене сценариями, но отказался от этой мысли и вместо того поинтересовался, что мой коллега по литературе и по сценаристике сейчас пишет. Гиви посмотрел на меня таким взглядом, словно я хотел преподнести ему полное собрание сочинений Ленина, и сказал, что я, как видно, совсем рехнулся, о какой литературе может идти речь сейчас, когда…

«Когда решается судьба нации», — прервал я его, потому что эту фразу я уже выучил наизусть.

Гиви замолк и изучающе на меня посмотрел. Я думаю, он пытался прояснить для себя, не агент ли я КГБ. Ответ, скорее всего, был отрицательный, потому что он снова схватил меня за руку и потащил туда, где толпа слушала очередного оратора. «Пошли, это очень важно», — сказал он, когда я стал объяснять ему, что опаздываю на венчание. Мы протолкнулись сквозь толпу, перебрались через возвышение, на котором стояла трибуна, и вошли во внутренний двор, где, видимо, находился штаб организаторов митинга.

«Стой здесь, не уходи, сейчас я тебя познакомлю с господином Г.», — объявил Гиви и удалился. Во дворе тоже было довольно много народа, и я быстро потерял бывшего сокурсника из виду. За свою жизнь я попадал в немало идиотских ситуаций, взять, например, ту, когда нас заставляли лицезреть похороны некого давно забытого генсека, но нынешняя была немногим лучше упомянутой, а может, даже и хуже, потому что теперь ведь как будто была свобода. Я, разумеется, знал, кто такой господин Г., но не имел никакого желания с ним знакомиться. Господин Г. интересовал меня столь же мало, как господин Ш., господин Т., П. или любой другой из этой бездарной, но честолюбивой компании, для которой не шахматы — жизнь (что я еще мог понять), а, наоборот, жизнь — шахматы, и кому настоящее место, учитывая все сброшенные с доски фигуры (помните, когда-то на стадионах разыгрывали партии в живые шахматы?), было по мне там, далеко, где очень холодно, в ненецком аду, и пусть они хоть с утра до вечера раздавали б интервью белым медведям. Но я человек безнадежно вежливый и никак не мог проститься с таким старым знакомым, как Гиви, по-английски (или по-французски). К счастью, он отсутствовал недолго и вернулся вместе с худощавым, немножко старше и выше меня, седовласым мужчиной в черной рубашке, чьи нервозность и бегающий взгляд позволяли думать, что это вполне может быть будущий президент. Меня представили как журналиста из Еревана и добавили, что я приехал в Тбилиси специально, чтобы задать несколько вопросов господину Г. На самом деле спрашивать у господина Г. мне было нечего, но я не хотел поставить Гиви в неудобное положение и потому задал самый, по-моему, человечный вопрос: очень ли ему трудно представить себе мир и единство между абхазами и грузинами, которые только что обменялись первыми выстрелами (о перестрелке около какой-то реки, название которой я забыл, я тоже слышал утром в доме невесты). Господин Г. воспринял мой вопрос очень серьезно. Он кивнул в знак понимания и сказал, что это абсолютно представимо и даже проще простого при одном условии: если в Грузии придут к власти демократы (иными словами, он и его сторонники, чего он уже не сказал). Наверно, боясь, что я не понял его ответ с одного раза или просто не зная, что еще добавить, он повторил — как любят повторять одну и ту же мысль по нескольку раз чуть другими словами школьные учителя и, особенно, военные, — что если демократы придут к власти, все межнациональные проблемы в Грузии решатся сами собой. Затем он удалился, Гиви победоносно посмотрел на меня, явно гордясь своими высокими знакомствами, еще раз патронирующе похлопал, как младшего брата, по плечу и посоветовал хорошенько запомнить эту встречу, что я и сделал. Что касается двоюродной сестры, на чье венчание я явился весь потный от быстрой ходьбы, то она, к счастью, вместе с молодым мужем успела уехать в Америку до того, как демократы во главе с господином Г. в самом деле пришли к власти, и началась война.