Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Тем не менее начать новую жизнь с Джульеттой я не спешил. Мой дом, правда, давно уже не соответствовал подлинному значению этого слова, но стабильность, столь необходимую прозаику, он все-таки предоставлял. Ложась вечером спать, я мог быть более-менее уверен, что если я не умру во сне от инфаркта, то Жизель, в последнее время почти полностью перебравшаяся к нам, утром, перед тем, как идти на работу, сварит мне чашку кофе, и я смогу сесть за машинку, а когда спина устанет, встать, выйти на балкон и при ясной погоде увидеть на горизонте рахитичного верблюда — Арарат с его двумя непропорциональными вершинами. Где-то в полдень из школы придет Геворк, расскажет, как прошел день, и спустится поиграть во двор или отправится в шахматный кружок, да и Сильва потихоньку стала входить в возраст, когда с ней можно обменяться несколькими словами. Нет, отказываться от всего этого во имя какого-то неясного будущего я не собирался. Но в конце концов случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Анаит узнала. В этом не было ничего неожиданного, наоборот, удивительно, что это произошло только через полгода после того, как мы с Джульеттой впервые обменялись в «Поплавке» влюбленными взглядами — наверно, моя женушка всякий раз, когда ей звонила какая-то подруга, чтобы с женским ехидством сообщить, с кем ее мужа видели на улице, отмахивалась, будучи занята буднями революции. Но все-таки на меня напала неприятная дрожь, когда как-то поздно вечером, вернувшись от Джульетты, я увидел истерически плачущую Анаит и едва скрывавшую злорадство Жизель. Про себя я уже давно решил, что врать не буду, и, если у меня прямо спросят, от кого я иду, я скажу все, как есть. И так я и сделал. На это Анаит, как безумная, побежала в другую комнату, разбудила детей и сообщила им, что у их отца новая жена. Я послал Жизель привести в чувство сестру, что она, как ни странно, сделала, пошел, успокоил сонных детей, затем вернулся в кабинет и попросил Жизель оставить нас с Анаит одних. Когда она вышла, я сказал Анаит, что у нее не должно бы быть ко мне претензий, потому что она изменяла мне куда больше, чем я ей. Анаит напряглась, словно крыса, за которой гонятся, и завизжала, что я аморальный урод, раз осмеливаюсь на нее так клеветать. «Ты держал любовниц все время, с первого дня нашего брака, а у меня не было ни одного мужчины, кроме тебя!» — кричала она. «Я, — ответил я саркастически, — изменял тебе всего лишь несколько раз с несколькими женщинами, а ты изменяешь мне каждый день в течение уже многих лет со всем своим проклятым народом!» Поскольку воображение у Анаит женское, она, конечно, не сразу поняла мой образ, но, когда до ее малюсенького мозга наконец дошло, она позеленела, как свежий грецкий орех, в очередной раз собрала постель и пошла спать на веранду.

Начиная с этого вечера Анаит со своей стороны начала делать все, чтобы наша совместная жизнь стала невозможной. Она без устали повторяла детям, что у их отца теперь новая жена, разговаривая со мной (в случае, когда ей нужны были деньги на хозяйство или надо было послать меня в прачечную), употребляла в отношении Джульетты всегда одно выражение: «Эта твоя шлюха» («Если эта шлюха оставила тебе пару рублей…», «Если ты перед тем, как идти к своей шлюхе, успеешь принести белье из стирки…») — и, что самое скверное, совершенно перестала следить за собой. Она бросила красить волосы и ухаживать за лицом (чему и раньше не уделяла должного внимания) и через месяц стала похожей на мою мать, такой же седой и морщинистой, только у моей матери волосы были чище, и одевалась она более тщательно. Хотя Анаит и Джульетта были почти одного возраста, в скором времени первую можно было принять за тетю второй.

Таким образом, дом потихоньку стал терять ту последнюю приятность, которую еще недавно имел, в нем уже не было удобно работать и отдыхать. Возвращаясь от Джульетты, я окунался в атмосферу такой подавленности, словно идет война (впрочем, она и шла, и не только в стенах нашей квартиры). Женщины, которая меня любила, не было в этом доме уже давно — была женщина, которая меня терпела, а теперь исчезла и она, ее заменила женщина, которая меня ненавидела. Если у мужа возникает желание уйти из дому, он уходит так далеко, как только возможно. Я уже собрался уходить, но в однокомнатную квартирку Джульетты меня особенно не тянуло — не из-за того, что она не могла отослать дочь к своей матери надолго или насовсем, а просто потому, что это было слишком близко. И вот в наши постельные разговоры стало все чаще прокрадываться одно слово, вернее, одно название, которое у нас обоих ассоциировалось с местом, где мы когда-то были если не счастливы (ибо в самом существовании подобного состояния есть серьезный повод сомневаться), то, по крайней мере, свободны, — Москва.

Сперва это было действительно всего лишь состоявшее из шести букв слово, пароль, соединяющий влюбленных, игра, за которой время уходит безболезненно, но чем невыносимей становилось настоящее, тем больше его подменяла странная, существовавшая словно в ином измерении картина мироздания, порождаемая разговорами двух любовников, каждый из которых уже не только он сам. Когда два человека постоянно что-то между собой обсуждают, у них быстро складывается общее представление о действительности, которое не только не отражает объективную реальность, как, впрочем, всякая фантазия, но и намного ярче и убедительнее, чем те смутные, сентиментальные грезы, которые мы обычно лелеем каждый поодиночке. Так возник образ города, где, как мы помнили, в отличие от Еревана, никого не интересовало, кто с кем гуляет. Москва — город мирового значения, третий Рим, где можно было ходить в обнимку с еврейкой или негритянкой, индуской или латышкой, и если кто-то тебя при этом преследовал, то только КГБ, но теперь даже КГБ подобными вещами не интересовался. Шаг за шагом прошлое поменялось местами с будущим, и то, что было воспоминанием, начало превращаться в мечту. Москва должна была стать той землей обетованной, где решатся все наши проблемы. Мы надеялись издать в Москве мой научно-фантастический роман, безнадежно застрявший в ереванской типографии. Защиту Джульеттиной диссертации по русской советской деревенской литературе (Распутин и прочие) отодвинули на неопределенное время — и с этим тоже следовало разобраться в Москве.

Далее мечта преобразилась в план, и нужна была лишь малая толика энергии и решительности, чтобы претворить этот план в жизнь. Опираясь на мою инициативность, мы не забрались бы дальше оперы, потому главную роль взяла на себя Джульетта. Она обзвонила всех своих московских соучениц по академии и нашла наконец какую-то подружку, которая как раз собиралась ехать в Америку читать лекции об Осипе Мандельштаме и готова была с удовольствием уступить на целый год свою квартиру представителям той национальности, чей язык напоминал ее идолу и кормильцу дикую кошку. Оставалось добыть билеты на самолет, что было отнюдь не так легко, потому что Конвент уже пришел к власти и лица наиболее предусмотрительные торопились покинуть родной город, хотя и не по тем причинам, что мы, а поскольку армяне в своем большинстве — народ предусмотрительный, то толкотня предстояла большая, но Джульетта справилась и с этим. Мне осталось лишь упаковать свою спортивную сумку, ту самую, с которой я однажды уже в этом направлении летел.