Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

В Москве мне понадобилось не слишком много времени, чтобы дать окончательную дефиницию современному человеку как таковому: это существо, которое в результате длительной эволюции научилось различать национальности. По сравнению с той далекой эпохой, когда люди умели различать только пол, это, безусловно, шаг вперед; правда, прогресс в одной области может привести к регрессу в другой: ведь с различением полов в конце двадцатого века опять возникли трудности. Был еще и промежуточный период, когда человечество пыталось положить в основу классификации друзей и врагов служивший паролем сакраментальный жест (кто делает перед грудью вертикальные и горизонтальные движения, а кто нет; кто сколькими пальцами и в каком направлении), но эти страсти на сегодня утихли. Сейчас уже национальность стала основой для моральных суждений типа: всё, что не приносит пользу твоему народу, от дьявола и подлежит уничтожению, в том числе по мере возможности и другие нации. Национальность помогает примириться со своим положением человеку на смертном одре: в эпоху, когда сигары Циолковского, вспыхивая, освещают царящую в небе пустоту, можно надеяться хотя бы на то, что ты будешь жить дальше в будущем своего народа. В национальной идее можно почерпнуть такое наслаждение, какого средний человек, то есть полуимпотент, никогда не получит от любви. Даже последний подонок способен претворить эту идею в самую нужную в жизни и поэтому самую дефицитную субстанцию — уважение к себе. Поскольку человеку, наделенному множеством корыстных инстинктов и преступных наклонностей, редко удается найти в себе черты, за которые он мог бы себя уважать, то национальность как олицетворение коллективной добродетели буквально необходима ему для существования, можно даже сказать, что, если бы наций не было, их пришлось бы выдумать, как когда-то выдумали богов. К какому душевному и умственному параличу может привести нацию положение, когда ей приходится вдруг корригировать определение самой себя как абсолютной добродетели, показывает судьба Германии в этом веке. Даже убийцы должны иметь возможность умирать с улыбкой на устах, пробитые пулей не полицейского, а солдата в чужом мундире.

Итак, если до переезда в Москву я еще питал иллюзии, что здесь-то не нашли заменителя партийному билету как доказательству ценности человека, то по прибытии сюда они быстренько испарились. Уже в первый вечер, в Домодедове, мы с Джульеттой в толкотне у автобуса услышали, что мы — «черные». То, что я владел русским языком заметно лучше, чем называвший себя коренным жителем орангутанг с массивным подбородком, низким лбом и злобно горящими крохотными глазками (вид у него был такой, словно кто-то только что выхватил у него из лапы банан), не имело никакого значения — существенным было лишь обстоятельство, что мои антропологические признаки не позволяли свести меня в одну группу с теми счастливчиками, которых мамаша родила в Рязанской губернии. Конечно, эмпатия мне как писателю никогда не была чужда, я и раньше мог представить себе жизнь азербайджанцев в Армении и наоборот, но испытывать на своей шкуре переживания продавца пирожков мне еще не доводилось. Казалось, что только полученное некогда интернациональное воспитание удерживает плебс от расправы над всеми особями с горбатым носом, карими глазами и смуглой кожей, которым для простоты было государственно даровано коллективное прозвище «лица кавказской национальности». Каждый народ, как я уже раньше говорил, оценивает другой по его плебсу, а себя — на основе собственных иллюзий. Для русских все армяне «черные», они презирают нас, потому что знают в первую очередь как продавцов мандаринов (и, кстати, глубоко заблуждаются: армяне не продают мандаринов, потому что в Араратской долине мандарины не растут) — а как не презирать продавца мандаринов? Мы же знаем русских как советских офицеров и презираем их точно так же. Самих себя же русские оценивают, исходя из Толстого или в крайнем случае Достоевского, а мы — по Нарекаци [18] Классик армянской поэзии (951–1003), автор «Книги скорбных песнопений». или Саят-Нова.

Поскольку описываемые события происходили непосредственно после августовской революции, то народишко был уже хорошо осведомлен о своем существовании — как юноша, в первый раз выходящий из публичного дома, считает, что теперь он знает, что такое любовь. «Сами ведь хотели отколоться, что вы теперь-то сюда суетесь!» — сказал швейцар ЦДЛ, когда я вздумал с порога оглядеть ресторан на предмет, нет ли там кого-либо из старых знакомых. Они были обижены, потому что не понимали, за что их бросили — состояние покинутых любовников, которым не объяснили причину разрыва, впрочем, в таких ситуациях любое объяснение оказывается недостаточным. Я вспомнил давнишний обмен репликами Альгирдаса с буфетчицей Дома кино, которой мой сосед по секции с нескрываемой досадой сказал: «Да, я ваш , из Советского Союза!»; мы уже не были их и поэтому не были им больше нужны. Великодушие можно проявлять только по отношению к тем, кто в твоей власти — когда-то и гладиатора могли пощадить, поскольку его жизнь и смерть полностью зависели от правителей. К тому же только-только началась приостановленная на семьдесят лет борьба за существование, выражения «родился в богатой семье» или «родился в бедности» стали снова приобретать значение, и мы просто путались под ногами. Наверно, те русские, которые относились к понятию национальности на полном серьезе, были весьма разгневаны, обнаружив, что не успели они избавиться от евреев, едва границы были открыты, устремившихся, словно стая стрекоз, к земле обетованной, как им свалились на голову новые деловые, ловкие, хитрые кареглазые и не дают спокойно лопать икру в своем кругу. Они не думали о том, что сами растянули свои границы на восток, на запад и на юг так далеко, на сколько хватало солдат и извозчиков, и покатили б, пожалуй, на санках и через Северный полюс, если б дорога не шла слишком в гору (если посмотреть на глобус). Десятки лет по телевизору звучали песни, в которых с глубокой славянской эмоциональностью повествовалось о родине именно в тех пределах, которых к тому времени достигли, и вдруг у ребенка отняли любимую игрушку. И вот одни плакали, а другие сжимали кулаки. И если уж я в Ереване родной жене не смог объяснить, что ее хваленая любовь к родине на самом деле только простейший физиологический процесс, то здесь мои шансы как инородца быть понятым не стоили ломаного гроша. Ведь само словосочетание «любовь к родине» должно бы доказывать, что мы имеем дело не с настоящей любовью, а с эрзацем, который правильнее сравнить с онанизмом, но кому я должен был говорить об этом тут — нашим новым соседям, и без того косо смотревшим на нас с Джульеттой? И что такое вообще родина, размышлял я уже совсем еретически, чихая и кашляя под дождем, — может, просто приспособленность к определенному климату? Нельзя ведь предпочитать одно место на нашей большой и интересной планете другим лишь по той причине, что именно тамошний пейзаж в детстве регулярно отпечатывался на твоей сетчатке и оставил там постоянный след? Если так, то тогда любовь к родине могли испытывать даже каннибалы, я же не хотел, чтобы меня объединяло с каннибалом хоть одно общее чувство. Пусть они остаются при своих удовольствиях, а я при своих — таких, какие ни один каннибал испытать не может, потому что не умеет читать. Правда, я слышал и про современных каннибалов, которые ходили в общеобразовательную школу и регулярно читали газеты, но это меня не удивляет, потому что чрезмерно усердное чтение газет может действительно превратить человека в каннибала.