Калле Каспер - Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата: Роман

Да, я тоже испытывал особое возвышенное удовольствие, когда, выходя утром на балкон, чтобы проделать дыхательные упражнения по методу Бутейко, убеждался, что Арарат со своими двумя горбами, непропорциональными, но все же величавыми, продолжает стоять на скучной равнине (подобное не могло быть созданием какого-то глупого бога, по моей как фантаста теории это должны были быть отвалы, оставшиеся от горнодобывающих работ, произведенных кем-то на земном шаре много миллионов лет назад) — однако это была чистая эстетика, ничего общего с чувством родины не имевшая. Точно так же я наслаждался видом магнолий и олеандров, хотя ни те, ни другие в Армении не растут, и моря, которого мы лишились задолго до моего рождения. Почему я должен был опоясать одну из этих красот колючей проволокой, назвать полученное безобразие родиной и еще и гордиться этой своей дикостью? Я не знаю такого дерева или куста, как пограничный столб, — мне известны лишь существа, которые вытесывают такие столбы и вбивают в землю. К тому же называть родиной один малюсенький клочок земли в нашей большой галактике меня хотят заставить люди, обычно куда менее образованные, чем я, и почему я должен им верить? В школе они списывали у меня контрольные, а теперь считают, что достаточно умны, чтобы принуждать меня думать, как они.

По-моему, человечество не осознает свою скотскую сущность только потому, что дать себе оценку оно должно само. В этом смысле, как показывают наблюдения, люди ничем не отличаются от других живых существ — все считают естественным именно свое поведение. Псы, к примеру, отнюдь не стесняются поднимать ногу, так же как люди не стесняются убивать себе подобных, а иногда даже гордятся этим. Вся разница в том, что псу для поднятия ноги не нужна мотивация, он не должен детально анализировать свою деятельность, оправдывать и облагораживать ее, в то время как для человека важна именно мотивация, важнее даже самого поступка. Человек готов на все, главное, чтобы он сознавал и считал достаточно весомыми причины и предлоги своих поступков. В результате немалая часть, если не львиная доля энергии людей расходуется именно на мотивацию своей деятельности, а внутривидовая борьба идет за, так сказать, звание самого ловкого мотивировщика. Вот здесь человек выказывает чрезвычайную находчивость, какую он редко проявляет, конструируя машины или сочиняя книги. Полнее всего мотивационный дар человека реализуется в законах — просто удивительно, какие рафинированные приемы он придумывает, оправдывая определенного сорта воровство, грабежи и убийства, например массовые убийства. В общепринятом наивном толковании законы должны подавлять преступные инстинкты человека, на самом же деле все обстоит с точностью до наоборот, законы стимулируют преступность или, точнее говоря, канализируют преступные инстинкты в полезном для законодателей направлении. Война — это легализованное убийство, в ходе которого убивают в тысячи раз больше людей, чем в мирное время, только за убийство в мирное время сажают в тюрьму, за военные же дают ордена и медали, потому что они хорошо мотивированы. В общем, мы можем сказать, что законы, составленные людьми, предпочитают массовые убийства индивидуальным.

В том парламенте, который я оставил за Кавказским хребтом, сидела пара человек, получивших от меня мат за шахматной доской, хотя в шахматах я профессионалом не был, но, несмотря на это, законы, по которым я должен был жить, придумывали они и очень этим гордились. Что они мне сделали хорошего, эти законодатели, не только тамошние, вообще все и повсюду, чтоб я хотя бы в знак благодарности мог смириться с их любовью к родине и продиктованными ею законами, дарующими всякие преимущества своему народу? Да ничего! Это я был тем, кто никого не убивал, не воровал даже абрикосов в саду соседа, не врал, если меня к этому не принуждали, не мучил никого ни телесно, ни душевно, не заставлял часами ждать себя, даже не выпускал никому в лицо выхлопные газы, в то время как со мной проделывали многое из этого списка. Почему же я должен был добровольно согласиться с придуманным другими понятием родины, которое мне, помимо всего прочего, навязывали при помощи идиотских законов?

Моя родина, думал я, там, где на десятке квадратных метров, тесно прижавшись друг к другу, стоят мои любимые книги, в какой бы стране, в каком городе ни находились полки с ними. Еще моя родина там, где после того, как в просторном помещении потухнет свет, на белом полотнище появляются отражения чужих сознаний. И на разложенном диване, где рядом со мной едва помещается женщина, которую я люблю и которая любит меня.

Я вспомнил еще одну родину — коридор длиной метров в двадцать, откуда вели двери в комнаты моих товарищей по академии. Это были люди, которых я, несмотря на все различия, разногласия и размолвки, мог бы назвать своим народом. Где они теперь? В Москве я их не встретил.

Как преступника тянет обратно на место преступления, так и меня вдруг стало тянуть в академию. Вообще-то я не очень рвался на поиски старых знакомых, потому что хоть они и не называли меня «черным» или «лицом кавказской национальности», но и в их глазах появились отчуждение и даже обида: вот учили вас, образовывали, цивилизовывали, а теперь все четырнадцать разбежались. Хоть и боясь подобных упреков, однажды я все-таки вошел в здание академии, но не обнаружил там ни одного знакомого лица, сменился не только директорат (чего следовало ожидать, ведь и у здешних новых властителей были супруги и племянницы), поменялись и кураторы, гардеробщицы и даже алкоголик киномеханик, который, показывая фильмы, вечно путал части. Здание выглядело печальным, почти вымершим, да и кому уже нужно было заведение, где показывали те же фильмы, что и по телевизору?

Единственный, кого я из старых приятелей разыскал, был, конечно, Коля Килиманджаров, который оказался все еще женатым на той самой когда-то случайно попавшей в его мастерскую вторично женщине. Самой мастерской уже не было, от нее пришлось отказаться, чтобы получить квартиру в одном из многих московских районов, нередко носящих немыслимые названия, если не ошибаюсь, в Бесове, но зато тут царила семейная идиллия, которую венчала только что пошедшая в школу дочка-зазнайка. Лишившись очарования богемной жизни, Коля смог сохранить философское спокойствие и, когда я стал жаловаться на свои заботы, попытался передать его и мне.

«Тебя удивляет, Трдат, почему другие люди не могут жить, как ты, не причиняя другим зла, не убивая, не воруя, не обманывая, почему они хотят, чтоб у них было мало работы и много денег, почему они собираются в стадо и орут патриотические лозунги? Но видишь ли, Трдат, ты, может, не убивал и не воровал, но зато ты не ограничился одной женщиной. По моим расчетам, ты не остановился даже на пяти, и наверняка их было бы намного больше, и не только в Москве, Ереване и Таллине, если б тебе не мешали в этом деле внешние факторы: недостаток денег, высокая мораль армянского общества и закрытые государственные границы», — сказал он однажды, когда мы пили чай в их свежеотремонтированной кухне, и Коля тайком от жены подливал себе в стакан что-то из бутылки из-под уксуса.