Рене Блек - Крысы

В зале теперь нет трупа, но Жака начинает тяготить одиночество. На ковровых креслах уже давно не сидели гости. Жак созерцает красный ковер, торжественные портреты предков, мраморные часы, фарфоровые вазы, доспехи из блестящей стали.

У Жака тревожно на душе; он начинает понимать, что суровый старик-дядя был единственной его связью с другими людьми, с семьей, с городом. Перед Жаком всплывают морщинистое лицо, подстриженная бородка.

На окнах с зеленоватым отсветом — следы мух, заснувших этой осенью.

Жак чувствует, как растет его беспокойство. Он заставляет себя думать о молодой женщине, вдове адвоката, которая живет в верхней части города. Вспоминает теплое тело в зарядной белой постели. Чувствует ли он нежность к этой своей возлюбленной с жеманными манерами? Он одинок.

Все вещи овеяны чьим-то трагическим присутствием, он не решается их переставить, боится нарушить тишину. Страшно услышать звук собственного голоса в комнате, где он так часто дремал, пока дядя бродил по городу неизвестно зачем. Больше ему не услышать его голоса, восхвалявшего красоту романских храмов, белизну снега в северной Норвегии, не услышать его высокомерного голоса, издевавшегося над местными коллекционерами. А его резкий, пожалуй, даже злой смех, когда он говорил о женщинах!.

Жак любил дядю. Любил потому, что за его насмешками чувствовал доброе сердце, в его уединенном существовании, дававшем пищу салонной болтовне, — огромную силу. Уверенность в том, что он сможет провести несколько дней в старом особняке, около графа де-Сардера, вселяла в него бодрость всякий раз, как он ослабевал духом в своем сельском уединении.

Посредине комнаты, на ковре, отпечатались ножки помоста, на котором стоял гроб. Стулья расставлены по своим местам; Жак знает, что ковер примят тяжестью тела и деревянного гроба. Покойник лежал тут два дня. Никто не бодрствовал подле него. Мертвым сторожа не нужны.

Мебель, привычные, любимые старым графом предметы, единственные свидетели самоубийства, окружали дубовый гроб, покров с серебряной бахромой.

На стене герб Сардеров в красках: три волчьих капкана, два на верхнем поле, один на нижнем, и голубка, взлетевшая над шлемом.

Нежная голубка рядом с покойником. И Жак думает о голубке. Мужчины в их семье были любвеобильны; говорили, что у дяди были любовницы.

До этого момента его не трогала драма дяди, но он шепчет сдавленным и вместе с тем кощунственным голосом: «Может быть, из-за женщины?» Потом продолжает тише: «Из-за женщины? Почему из-за женщины?» Как найти среди стольких образов и воспоминаний истинный образ человека, который был ему дорог?

Он подходит к окну, прижимается лбом к стеклу. Смотрит на корзины устриц у стены; доски, нагроможденные у крыльца столяра; цилиндр в витрине шляпного магазина; дородную хозяйку молочной, которая, закутавшись в розовый шерстяной шарф, с порога лавки наблюдает за своей толстощекой дочерью, играющей в «классы». Мрачные мысли рассеиваются.

Мадам Фессар выходит из узкого прохода, она в новой шляпке, на которую после смерти свекра повязала креп, и в нитяных перчатках.

На улице она останавливается и кричит: «Франсуаза!..»

В доме напротив особняка в четвертом этаже открывается окно.

Белокурая головка, мягкий голос откликается:

— К вечеру подушка будет готова.

Жак замечает ясные глаза, алый рот. Нежные руки закрывают окно. Молодому человеку хотелось бы знать, что делается за белой занавеской; потом ему вдруг делается стыдно за свое любопытство, за ту невинную радость, которую вызвало в нем это свежее, но банальное видение.

Жаку хочется прогнать видение, он ищет на ковре следы помоста, смотрит на поврежденное распятие. Туманный образ возникает у него перед глазами; он думает о женских губах, Он задевает за доспехи, ощущает холодок стали.

Он один. Вернется ли к нему живой образ дяди, не взирая на гроб, катафалк, пастора? Он хочет сосредоточиться на мыслях о дяде; занавеска на узком конце слегка колыхнулась и постепенно затихла.

На окна падают хлопья снега, потом тают. Капельками скатываются со стекол. Рама дрожит от ветра. Дождя не будет, — серые облака проносятся слишком быстро.

Франсуаза подымает голову и опускает руки на подушку. В доме напротив на крыше оторвался лист цинка: при каждом порыве ветра он подымается и откалывает куски шифера. Серые обломки летят по узкой улице и исчезают.

Франсуаза вышивает кота серебром по черному бархату. Она кончает глаз. Делает стежок зеленым шелком в зрачке прищуренного глаза. Пока что кот еще кривой. Но у него уже есть усы — четыре длинных волоска.

Когда Франсуаза проводит рукой но бархату, на нем остается отпечаток ладони.

Девушка с детства любит снег. Он напоминает голубой клетчатый фартук, потрепанное короткое пальто (то пальто, что мать надевала к первому причастию Жанны, старшей двоюродной сестры) и накатанный лед на площади перед школой. Она вспоминает грязную и скользкую полоску льда около истоптанного снега, белизну кругом, девчонок, запускающих друг в друга снежками, и снова узкую накатанную полоску льда и опьянение от головокружительной безудержной быстроты движения. Когда отец возвращался домой, он бил ее. Бил часто, почти всегда без всякой причины. Зато и она его не любила и, когда он умер, почувствовала облегчение. А ведь между ними было сходство: светлые волосы, большие голубые глаза. Он был переплетчиком и любил книги, по всему предпочитал вино. Он напивался каждый вечер и бил дочку, которая искала защиты у матери. Они запирались вдвоем на кухне, и там, около лампы, девочка засыпала над книжкой с картинками, размазав слезы по розовым щекам и улыбаясь во сне, а мать пела. Мать пела, чтобы не плакать; у нее хватало выдержки на то, чтобы скрыть свое горе, но не на то, чтобы защитить себя или оказать сопротивление. В Франсуазе была вся ее жизнь. И когда отец уже храпел, в тиши заснувшего дома, у стола, заставленного грязными тарелками, создавался мир грез, куда пряталась Франсуаза.

Под искусными руками девочки рождались ожерелья, такие же, как у принцесс в книгах. Она любила сказочных принцесс в великолепных одеяниях, они снились ей по ночам, и ее клетчатый фартучек без труда превращался в придворную мантию. Теперь она вышивает в той же квартирке.

Покрытый кремовой кружевной дорожкой буфет, который украшают китайские вазы, выигранные на ярмарке, приобретен не ею. Отец купил столовую в тот год, когда пытался вести трезвую жизнь. Она сидит на стуле с кожаным сиденьем и принимается за второй глаз. Теперь кот уже не кривой; он приоткрыл серебряные веки.

Снег на крышах растаял; по старым черепицам особняка Сардеров стекает вода.