Рене Блек - Крысы

Франсуаза разбита. Ей хочется надавать болтливой кумушке пощечин; она чувствует отвращение, как при прикосновении к сальной посуде. Она терпеть не может мыть посуду.

Все задевает и оскорбляет ее: порывистость движений, от которых мнется ее ситцевое платье, предложение поездки, образ длинного и худого юноши, который не раскланивается с ней при встречах на улице, но пытается соблазнить ее заманчивыми видениями поездки в Париж. Ей грустно, словно она маленькая девочка, узнавшая, что не существует рождественского деда, и эта грусть приковывает ее к стулу; она чувствует, как краснеет; слова соседки — удары хлыстом. Стать любовницей этого кретина, твердившего ей во время танцев: «Хотите побывать у меня на холостой квартире? У меня есть отличный портвейн и фокстротные пластинки… Моя машина делает сто километров в час» и: «Мне очень бы хотелось пригласить вас в кино, но боюсь, как бы нас не увидели». От него разило вином.

И спокойным, деланно равнодушным тоном она говорит:

— Я не люблю автомобиля, мне противен этот человек, и я не сдамся.

Она только слегка приподняла голову и снова взялась за вышиванье. Мадам Фессар молчит; глаза у нее померкли. Они застыли в изумлении и кажутся еще больше: вот-вот, выскочат из орбит.

Никакого движенья. Платье, наброшенное на манекен, полированный буфет в стиле Генриха II, намалеванная кукла, белокурая головка, склонившаяся над красной каймой, и жена шапочника, поднявшаяся на цыпочки и покачивающая головой; платок у нее на груди распахнулся и виден вырез капота, заколотый коралловой брошью.

— Значит, ты не поедешь в автомобиле, тебе не хочется и Париж? Ты считаешь, что приятель Поля недостаточно шикарен. Ты привереда! Молодой человек из хорошей семьи…

— Я не поеду в автомобиле.

— Напрасно ты не воспользуешься случаем; а впрочем, тебя никто не тянет…

И мадам Фессар натыкается на манекен, задевает швейную машину, останавливается перед куклой, затем глядит в окно.

— А окна в сардеровском особняке открыты. Теперь там живет племянник. Ват кому повезло. Говорят, старик был богат, а потом — сколько у него мебели, картин… Я раз там была, меня водила консьержка. Там ковры тысяч по двадцать, обстановка, все… Молодому человеку не придется утруждать себя работой. Впрочем, он, кажется, и не собирается; меня бы не удивило, если бы он оказался с ленцой. Он все время торчит у окна и глазеет на ворон, вместо того, чтобы наблюдать за фермами. Мне говорила хозяйка молочной.

Франсуаза краснеет, делает стежок не на том месте, где надо; кажется будто она рассматривает в лупу какой-то брак в ткани.

Мадам Фессар старательно кутается в платок, хотя солнце еще не село; она подвержена простуде, а в такую переменную погоду следует быть осторожной. Молчание Франсуазы выводит ее из себя.

«Просто привереда, лицемерка, — думает она. — Не лучше других, не может похвастаться, что девушка, ведь видели, как она выходила утром от морского офицера. Во всяком случае, она провела там ночь не зря. Привереда!»

— До свиданья, милочка, пора, как бы суп не ушел.

Как только закрывается дверь, Франсуаза откладывает работу. Подымает голову.

Черепичные крыши.

— Во втором этаже окна закрыты, занавески в его комнате задернуты, — вслух говорит она.

Его нет у окна, ей не хочется работать. Комната у нее мрачная, солнца там не бывает; оно освещает только дома напротив.

Длинные ресницы подымаются, опускаются; большие синие глаза кажутся глубже и темнее обычного; они смотрят, но ничего не видят.

Сплетни мадам Фессар раздражают ее все больше и больше. Когда-то она не обращала внимания на пересуды; выслушивала их с полным равнодушием: они были почти нормальным явлением, с которым ока не пыталась бороться. Но вот уже несколько месяцев, как ее возмущает любопытство соседок. Ей кажется, что она и кумушка Фессар сделаны из разного теста! А ведь она не горда; но ей претит такое отсутствие стыдливости. Наедине с собой она не смеет вспоминать человека, с которым была близка. Она готова расплакаться, расплакаться из-за пустяка; ей больно даже от намека на ее поездку в Бельгию с этим моряком. Она не хочет вспоминать мужчину, который действительно затронул ее плоть, она почувствовала презрение «человека из общества» к девочке, прильнувшей к его груди. Он говорил о мире, который не был ее миром, двери которого никогда бы не открылись для нее; может быть, за этими дверями только пустота и тщеславие?

Как-то вечером она не пришла на свидание. На следующий день ее встретил раздраженный самец, злой, грубый мужчина. Слово «дура» вызвало в нем протест, дало силы разорвать связь. На нее не подействовали насмешки. Он настаивал, приходил, писал. На угрозы, ласки, мольбы она отвечала упорным молчанием.

С тех пор она жила без грез, склонив голову над работой. По субботам ходила в кино. Некоторые фильмы заполняли потом всю неделю; она постепенно восстанавливала их в памяти, снова переживала, а пальцы бегали по работе. Сегодня у графа де-Сардера нет никого.

Она вспоминает старика-графа, который мрачно шагал по улице, опустив голову.

Ставни, закрытые первые дни после самоубийства, смущали ее. Она представляла себе труп с посиневшим лицом, с выпавшим из открытого рта языком. Страх отгонял ее от окна, но непонятная сила влекла ее, и время от времени она бросала взгляд на старый особняк. И как-то она заметила высокого блондина. Его комната была во втором этаже. Сегодня не видать улыбающегося лица и светлых глаз; занавески задернуты. Солнце клонится к западу. Франсуаза не идет к окну, — зачем? Сегодня в доме напротив нет никого. Она разочарована. Ей нравятся голубые глаза. Они кажутся ей ласковыми.

Она снова берется за рубаху, брошенную на столик красного дерева; она берется за рубаху — сегодня вечером надо сдать работу жене доктора, матери любовника мадам Фессар. Печка раскалилась, поломанная слюда краснеет, Франсуаза вздыхает и бормочет:

— Племянник Сардера в тысячу раз изящнее Поля и всей его компании.

Ситцевое платье меркнет; в марте темнеет с шести часов.

Няньки катят колясочки на резиновом ходу, глубокие колясочки, из которых выглядывают рожицы жирных, упитанных младенцев.

Во время прогулки няньки встречаются, они объезжают кругом городской сад: дорожки пересекаются около выложенного раковинами бассейна, в котором отражается бюст поэта — гордости города. Холодный ветер вздувает синие вуали, затем они падают на спины, наклонившиеся к кружевным нагрудничкам, намокшим от молока и слюней.

Француженки на высоких каблучках, англо-саксонки — на низких.

Время от времени остановка; под каштаном с набухшими ночка Мм завязываются беседы — пересуды, которые уносит ветер.