Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Да и ученый факих [126] факих — мусульманский законовед, знаток шариата. из Гудамеса подтвердил ему, что верблюда подучили нарочно. Туарег специально ходил к факиху, чтобы узнать об этом. Факих прочитал над его головой несколько строк из Корана, произнес заклинание. После этого он зажег благовония и, когда туман окутал туарега, взял в руки гадательную ленту — хиджаб. Выудив у бедняка десять французских франков, факих отпустил его. Но теперь–то туарегу было известно все об этом верблюде, заколдованном и подсунутом ему учеными врагами. Да, факих знал свое дело!

Когда туарег как–то едва не умер в пустыне от жажды, на память ему пришло мудрое изречение, которое существует с той самой поры, как живут в Великой Пустыне туареги со своими кормильцами: когда умираешь от жажды, зарежь верблюда и испей его крови! Почему эта мысль раньше не пришла ему в голову?

Рука его зажила, но он долго еще упражнялся в стрельбе и не верил в исцеление, пока не поразил однажды, сидя на спине своего махрийца, на полном ходу быструю газель.

Был у него до Рыжего еще один верблюд, да наелся травы вместе с червями и, когда начались у него cyдороги, туарег зарезал его, но есть не стал — верблюд был верный друг и помощник.

Ну, а Рыжий — его он вырастил вот этой рукой, в которой нет уже прежней твердости. Рыжий безропотно носил его на спине через всю Сахару, терпел и голод, и жажду, и солнечный зной. Туарег чаще бывал с ним, чем с женой и детьми. Лучше знал его, чем жену, и, пожалуй, больше любил. Как же было не любить его, такого доброго и выносливого, с которым они столько лет были неразлучны.

Рыжий нес свою поклажу.

Хозяин хорошо закрепил ее на спине у верблюда, ласково потрепал его по шее: в лощине Пьяное Око много сочной травы! Одних махом вспрыгнул он в седло и тронулся в путь еще до рассвета, а к полудню достиг лощины.

Солнце жгло нестерпимо. В лощине паслось стадо газелей. Туарег мягко спрыгнул на землю. Обвязал поводьями шею махрийца и оставил его щипать сочную зеленую траву.

Перебегая от дерева к дереву, он подбирался к краю лощины, пока не вышел на стадо. Аллах великий! Что за газели! Какие красавицы! Тонкие, стройные… Глаз не оторвешь! Создал ли аллах что–либо более совершенное, чем тело газели?! Так и хочется обнять ее, взять на руки. Что и говорить, великая охотника радость — видеть газель вот так прямо перед собой. Жаль только, что она не верит человеку, убегает от него…

Газель… До чего же она хороша! Ну прямо аллах в земном воплощении! И как это в юности он не замечал, до чего прекрасна газель? Стрелял в нее, проливал ее чистую кровь. Грешен, грешен был молодой охотник, который возвращался домой на верблюде и с притороченными к седлу убитыми газелями… Или это воля аллаха, который, желая наказать человека, открывает ему глаза на все его прегрешения лишь однажды, когда жизнь уже позади?

Был он в юности шальным, безрассудным, мог ловить газелей живьем и не видеть, какие они. Он не знал красоты жизни, не постиг ее сути! Пришла старость, ум его стал более зрелым, и тут–то и наказал охотника аллах, открыв ему такую необыкновенную красоту в маленькой стройной газели…

Ну как он сейчас выстрелит в эту газель, если даже не дрогнет рука и глаз будет метким?

Но дома его ждут дети. Они плачут от голода. Отец не в силах видеть голодных детей. Надо быть очень жестоким, чтобы равнодушно слушать их плач.

Охотник устроился поудобнее на холмике и прицелился в газель с длинными витыми рогами. Поколебался мгновение, поморщился от стыда и нажал на курок. Стадо вмиг разлетелось — подобно стрелам, выпущенным из лука. Он свалился на дно лощины, весь дрожа от нетерпения: «Все мы заблуждаемся… Все мы грешники, нет чистых среди рода людского… Кто же смеет стремиться в рай? Только грешник, лжец и обманщик! А я — Человек!»

На траве, где только что паслось стадо, виднелись следы крови. Пот залил ему лицо. Его капли падали на землю, смешиваясь с кровью раненой газели. Он забыл произнести заклятье, когда стрелял: «О, шайтан, ведь газели заколдованы тоже! Это великий грех! Когда стреляешь в газель, надо поразить ее насмерть и всех демонов ее вместе с нею. Не то проклятье газели будет вечно над тобой тяготеть, особенно если в момент выстрела ты забыл произнести имя аллаха». Он знал одного охотника, который ранил носившую детеныша газель. После этого злые духи отняли у него разум, и он умер через три дня.

А еще кто–то ему рассказывал, что стрелял однажды в газель с утра до полудня. При каждом выстреле газель подпрыгивала, но оставалась невредимой и продолжала спокойно щипать траву, нимало не страшась его пуль. Только опустошив патронташ, он понял что газель была во власти шайтана…

Оседлав Рыжего, бросился охотник по кровавым следам за раненой газелью. Проездил до темноты и спать завалился без ужина — воду берег. Проснулся он на заре — и снова в дорогу. В бурдюке осталось воды на полдня, но он все шел по следу до тех пор, пока не увидел свою газель недвижимой у подножья горы. Стадо бросило ее обессиленную и ушло. Он прикончил газель, содрал с нее шкуру, а голову и внутренности решил съесть.

В эту ночь у него кончилась вода.

Ему и в голову не приходило заставить Рыжего перейти на бег и загнать его до смерти, только бы скорее добраться домой — не за четыре дня, а за два.

Ночью он шел пешком, ведя махрийца на поводу, — пусть набирается сил для езды при дневном зное. Утром разорвал бурдюк и высосал все, что можно было высосать из бывшей когда–то влажной кожи. На следующий день он уже не смог держаться в седле.

С трудом спешился и укрылся в тени, падающей от Рыжего. Больше негде было — вокруг лишь песок да мелкие камни. А когда–то здесь были горы и скалы. Он долго глядел на пустыню, голую и открытую взору, словно ладонь. И вдруг… вдали замаячил, заплясал перед глазами мираж… Он вспомнил о море.

Тишина, все во власти немилосердного солнца. Даже муха не вьется над безжизненным телом газели, притороченным к седлу. Губы совсем пересохли. Горло словно одеревенело. Сердце будто затаилось, почти не бьется.

Мысль пришла мгновенно, из небытия, заставив его содрогнуться: «Рыжий!»

Осталось лишь одно: убить Рыжего и утолить жажду его кровью. Он заставил верблюда опуститься на колени, связал ему уздечкой передние ноги. Сделал это с поразившей его самого решительностью. Он словно обезумел: только бы выжить… только бы выжить. Всего лишь один… один глоток крови… больше не нужно. Он потрепал махрийца по шее. Рыжий откликнулся — потянулся губами к руке хозяина. Поцеловал ее, словно благословляя. Потом гордо поднял голову, устремив взгляд за горизонт — туда, где плясал мираж, — и замер, покорившись судьбе.