Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Покойников обмывали часто, и поскольку сток для воды был засорен, грязный мыльный ручей устремлялся во двор, с каждым разом разливаясь все шире, так что даже палящие лучи солнца не успевали за день высушить это болото. Сабри отдавал короткие приказы санитарам, которые стояли перед ним в почтительной позе, скрестив руки на груди: «Открыть!.. Подмести!.. Вымыть!..»

Не задерживаясь больше на мужской половине, через проволочную калитку сада он вышел в женскую и поднялся по лестнице.

В приемной комнате на скамейке неподвижно сидела женщина: головное покрывало наброшено на плечи, на голове белая тюлевая накидка, лицо открыто. При появлении Сабри она даже не шелохнулась, словно и не слышала топота его сапог. «Спит, что ли?»

В самом деле, она спала: губы немного приоткрыты, в щель между веками виден глазной белок, дыхание глубокое, спокойное. В багровых лучах заходящего солнца, проникавших через дверь, она выглядела весьма привлекательно: белая кожа, красные губы… Красотка, видно, и здесь не забывает мазаться.

Под пристальным взглядом Сабри Эмине проснулась и сразу вскочила на ноги. В глазах ее застыл испуг. Механическим жестом стараясь опустить на лицо покрывало, она вдруг вспомнила, что на голове у нее только тюлевая накидка. Она потянула накидку за конец и закрыла нижнюю часть лица.

— Кто еще здесь есть? — резко спросил Сабри. Глаза его смотрели не на женщину, а в глубину пустого коридора.

Она заговорила низким, глухим голосом:

— Ханифе заболела. Пока она не выйдет, я за нее. Сейчас вот стирку закончила. Присела отдохнуть, да сон сморил…

Тишина и полумрак приемной придали Сабри смелости. Он вдруг повернул голову и посмотрел прямо в глаза Эмине:

— Ну, как, поправилась?

В голосе его неожиданно зазвучали нотки искреннего участия. Но он тут же спохватился и изменил тон:

— Еще одна такая взбучка, и подохнешь!

Однако выражение участия, промелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Эмине. Женским чутьем она угадала, что этот стройный красивый юноша, который стоит сейчас перед ней, тянется к ней всем своим существом, как бы ни сопротивлялась этому его воля. Она жадно разглядывала его лицо, игравшее нежными красками, его гибкую талию. И он разглядывал Эмине. Так они стояли некоторое время, внезапно побледневшие, обжигая друг друга взглядами.

Сабри первый опомнился и, повернув голову к двери, с деланным равнодушием спросил:

— А что, врач часто сюда заходит?

Продолжая разговор, они спустились по лестнице, он — впереди, властный, осанистый, она — сзади, покорная, услужливая. Но даже спиной он чувствовал на себе ее обволакивающий взгляд. Перед уходом Сабри вдруг повернулся, еще раз смело посмотрел в эти бездонные глаза и молча решительно зашагал к калитке, как человек, принявший твердое решение.

На следующий день каймакам вызвал к себе тюремного врача:

— Там у тебя одна женщина есть, из Анкары. Так вот, теперь ей в больнице делать нечего. Мы не обязаны брать проституток на государственное содержание. Жандармерия выделяет ей дом. Так что отправьте эту женщину, а на ее место возьмите какую–нибудь порядочную.

Когда Эмине сообщили об этом решении, она, как всегда, выслушала его без возражений. Но сердце ее заныло. Здесь ее кормили, здесь впервые в жизни она вздохнула спокойно, впервые ее не били и не валяли в грязи. «Это все лейтенант, — в тоске думала она, — приревновал меня к врачу, вот и выгоняет».

Дом, который ей отвели, стоял на самом краю городка. В здешнем квартале жили бывшие кочевники. Возле дома несколько низкорослых топольков в ряд, которым не давал засохнуть ручей, выбегавший из соседского колодца. ^

Она вошла в дом — одна комната, ни подушки, ни тюфяка, ни занавески. Что есть, чем топить, на что жить? В углу валялась старая рваная циновка. Эмине подобрала ее, постелила перед окном, из которого виднелись тополя, и кое–как при примостилась на ней, свернувшись клубочком. Ах, больница! Благословенное место! Сейчас там разносят суп с хлебом. Сторож грузин Сервер, бывало, стучит ей в стену.

— Эмине, хватай свою миску!

Подливая ей лишний половник супа, непременно скажет:

— Подкрепись маленько. А то таешь на глазах, совсем как мое сердце, когда на тебя гляжу.

Солнце скрылось, и темнота со всех сторон хлынула в комнату, мгновенно затопив ее, как вода затопляет трюмы тонущего корабля. И тут Эмине действительно почувствовала, что, потеряв место в больнице, она лишилась всего. Ей вспомнился Сабри. Ах, собака! Но она тут же не удержалась и вздохнула: «Какой молоденький!»

Неподалеку от уездного правления, в переулке за углом, расположились рядком конторы писарей и адвокатов. Крестьяне частенько заглядывали в оконца этих контор, владельцы которых с неизменной чашкой или сигаретой в руках вели бесконечные разговоры с посетителями. Писари составляли крестьянам прошения, адвокаты брались защищать их на суде. В основном это был народ зажиточный, со своими земельными участками. Весьма влиятельные люди часто обращались к ним за помощью и поддерживали с ними самые приятельские отношения, что придавало хозяевам контор особый вес в обществе. Но среди писарей встречались и разжалованные чиновники, которых в свое время со скандалом выгнали из какой–нибудь канцелярии. Они перебивались случайными заработками, составляя прошения за сущие гроши, которые тут же и пропивали.

Эмине ждала несколько дней. Ни от соседей, ни от сержанта из жандармерии, к которому она обратилась, помощи не было. Что ей оставалось делать? Однажды она набралась храбрости, закуталась с головы до пят и отправилась к писарям. Владельцы респектабельных контор быстро смекнули, что это за женщина, плотно завернутая в чаршаф. Общение с такой клиенткой могло серьезно повредить престижу их заведений. Едва завидев ее и не давая ей рта раскрыть, они кричали:

— Проходи дальше, у нас дела!

Другие, из страха потерять репутацию и клиентуру, отделывались советами:

— Прошение не поможет, зря деньги потратишь.

Терпеливо выслушав очередной отказ, Эмине молча выходила на улицу и шла к следующей двери. Наконец в одной конторе писарь сказал ей:

— Три куруша [64] Куруш — денежная единица, одни сотая часть турецкой лиры. на марки, десять пара [65] Пара — сороковая часть куруша на бумагу да за работу один куруш с четвертушкой. Гони деньги, я тебе напишу — любо–дорого!

Когда–то этот писарь был весовщиком в табачной лавке, потом его прогнали, и он стал полупомешанным бродягой. Эмине достала из–за пазухи влажный сафьяновый кошелек, открыла его, пересчитала деньги — их не хватало. Писарь заартачился: он не станет писать, если она не заплатит сполна. Но стоит ей захотеть, он напишет так трогательно, что ее просьбу обязательно исполнят. Она уставила свои огромные умоляющие глаза на этого странного человека с голой грудью и спутанными усами.