Дороти Паркер - Новеллы

— Конечно, нет, — сказала она. — У нас нет в доме меди.

— Тогда, может быть, есть лак для ногтей — бесцветный? Многие ребята его употребляют.

— Представляю, как это, должно быть, им идет, — сказала она. — Нет. У меня есть только розовый лак. Позвольте вам предложить. Может, вам и розовый подойдет?

— Нет, — сказал он с каким-то озабоченным видом. — Розовый совсем не подойдет. Черт! Может быть, у тебя найдется «Блитц Клоз» или «Шайн-О»?

— Если бы я понимала, о чем вы говорите, — сказала она, — я была бы более интересной собеседницей.

Он протянул ей пояс.

— Хочу почистить пряжку.

— Господи… — сказала она. — Господи, у нас осталось всего десять минут, а тебе понадобилось чистить пряжку.

— Мне не хотелось бы явиться к новому начальству с нечищенной пряжкой, — ответил он.

— Но она достаточно блестела для того, чтобы явиться к жене?

— Перестань, — сказал он. — Ты просто нарочно ничего не хочешь понять, вот и все.

— Дело не в том, хочу или не хочу, — ответила она. — Нет, я просто забываю. Ведь я так давно не находилась в обществе бойскаута.

— Очень остроумно, не так ли? — Он осмотрелся. — Где бы мне взять тряпку? Вот эта, кажется, подойдет. — Он схватил со стола, где стояли нетронутые бутылки и стаканы, хорошенькую маленькую салфетку для коктейлей, уселся, положив на колени пояс, и стал салфеткой тереть пряжку.

Она с минуту наблюдала за этим, потом бросилась к нему и схватила его за руку.

— Пожалуйста, прости меня, Стив, я не хотела, чтобы так вышло.

— Пожалуйста, не мешай мне, хорошо? — сказал он и, выдернув свою руку из ее руки, стал снова чистить пряжку.

— Ты говоришь мне, что я не хочу понять, — крикнула она. — Это ты ничего не хочешь понять, если только дело не касается твоих дурацких летчиков.

— Они ничего. Отличные ребята. Из них выйдут прекрасные солдаты. — Он продолжал натирать пряжку.

— Я знаю, — сказала она. — Тебе известно, что я это знаю. Я совсем не это имела в виду, когда нападала на них. Разве я бы посмела? Они рискуют жизнью, зрением, здоровьем, они отдают все за…

— Не впадай в этот тон, хорошо? — сказал он, натирая пряжку.

— Я не впадаю в тон! Я просто пытаюсь тебе кое-что объяснить. Ты надел красивый костюм и вообразил, что с тобой ни о каких серьезных, печальных или неприятных вещах и поговорить нельзя? Ты мне противен, вот что! Я знаю, знаю… я совсем не пытаюсь что-нибудь у тебя отнять, я отдаю себе отчет в том, что ты делаешь, и ты знаешь, что я об этом думаю. Ради бога, не считай меня скверной, плохой, способной завидовать счастью и удовольствию, которые ты от этого получаешь. Я знаю, что тебе трудно. Но тебе никогда не бывает одиноко, вот все, что я хотела тебе сказать. У тебя есть дружба, которую никакая жена не может тебе дать. Мне кажется эта вечная спешка, а возможно и сознание, что вы живете на одолженное время… понимание, чем вы все вместе рискуете — вот что делает дружбу мужчин на войне такой тесной, такой крепкой. Но пойми же, каково мне. Пойми, что все это от растерянности, одиночества и… и, наверное, от страха. Пойми, что заставляет меня вести себя так, и почему я в тоже время сама себя за это презираю? Пойми меня, дорогой.

Он отложил салфетку в сторону.

— Я не могу больше этого выносить, Мими. И ты не можешь. — Он посмотрел на часы. — Мне уже пора.

Она стояла прямо и неподвижно.

— Конечно, пора, — сказала она.

— Мне пора одеваться, — сказал он.

— Одевайся, — сказала она.

Он встал, затянул ремень и направился в спальню. Она подошла к окну и выглянула, казалось для того, чтобы посмотреть, какая погода.

Она слышала, как он вошел в комнату, но она не обернулась. Потом шаги его замолкли, и она знала, что он стоит за ее спиной.

— Мими, — сказал он.

Она повернулась к нему, выпрямившись и откинув голову, холодная и надменная. И тут она увидела его глаза. Они уже не сияли больше весельем и уверенностью. Синева их затуманилась. Они стали печальными и смотрели на нее умоляюще.

— Послушай, Мими, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что мне это приятно? Неужели ты думаешь, что мне хочется от тебя уезжать? Неужели ты думаешь, что я не жалею о том, что все так получилось? И это в те годы, — ну, словом, в те годы, когда мы должны быть вместе.

Он замолчал. Потом снова заговорил, но с трудом:

— Я не могу об этом говорить. Я даже не могу об этом думать… потому что иначе я не смогу работать. Но, если я не говорю об этом, это еще не значит, что я хочу делать то, что делаю. Я хочу быть с тобой, Мими. Мое место здесь. Ты ведь знаешь это, родная. Правда?

Он протянул к ней руки. Она бросилась в его объятия. На этот раз она уже не скользнула щекой по его губам.

Когда он ушел, она постояла минутку возле горшков с фуксиями, нежно дотрагиваясь До очаровательного бледно-желтого цвета чашечек, до восхитительных красных колокольчиков.

Зазвонил телефон. Она взяла трубку. Подруга спрашивала ее о Стиве, как он себя чувствует и как выглядит, просила, чтобы он подошел к телефону и поздоровался с ней.

— Он уехал, — ответила она. — Все отпуска отменили. Он не пробыл здесь и часа.

Подруга выразила сочувствие. Это же позор, это просто ужасно, это кошмарно.

— Нет, не говори так, — сказала она. — Времени действительно было мало. Но все было так чудесно!

Молодая женщина в платье из крепдешина, разрисованном маленькими пагодами и гигантскими васильками, перебросила ногу на ногу и с завидным удовольствием принялась рассматривать носок своей резной зеленой сандалии. Затем с таким же безмятежно спокойным видом, она уставилась на свои ногти — блестящие и столь густо-красного цвета, словно она голыми руками только что растерзала на части быка. Резко уронив голову на грудь, она стала теребить на затылке свои короткие, жесткие и сухие, как стружки, перманентные локоны и снова погрузилась в уютное довольство собой. Она закурила свежую сигарету; как и все вокруг, сигарета ей, видимо, понравилась, и тут она начала рассказывать все сначала.

— Нет, право, мне, честно говоря, чертовски надоели все эти разговоры вокруг Лайлы. Только и слышишь: «Ах, бедная Лайла это, ах, бедняжка-то». Если они хотят ее пожалеть… что Ж, я полагаю, мы живем в свободной стране, но могу только сказать: мне кажется, они просто посходили с ума. Я считаю, что все они абсолютно спятили. Если им непременно надо кого-нибудь жалеть, то пусть жалеют кузена Ларри. Почему они его не жалеют? Это хоть, по крайней мере, будет разумно. Послушайте, зачем жалеть Лайлу? Ей чудесно живется, ведь она никогда не делает того, чего ей не хочется. Вряд ли еще кому-нибудь живется так, как ей. И уж во всяком случае, она сама во всем виновата — ничего с ней не поделаешь: всему виной ее противный подлый характер. Ну, скажите, разве можно жалеть человека, если он сам во всем виноват? Ну разве это разумно? Я вас спрашиваю!