Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

А ноябрьские демонстрации всегда представлялись мне грязными, холодными, пьяными и кровавыми: в раннем-прераннем детстве — может, в три или четыре годика — увидел я пьяное кровопролитие на демонстрации, и взрослые, увлеченные отвратным зрелищем, не успели закрыть мне глаза ладошкой, а может, им это и в голову не пришло, ведь они были убеждены, что я ничегошеньки не понимаю и никаких чувств испытывать просто не могу, как не может их испытывать наша бедная киска Лиска.

На мое шестилетие, в середине того дождливого июня 1970 года, папа с любовью настраивал нашу громоздкую гордость — катушечный магнитофон с косой надписью «Комета», прилаживал микрофон. И говорил в него, что сегодня Саша дает свое первое в жизни интервью.

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — спрашивал папа в микрофон и тут же протягивал его мне.

— Я хочу стать пожарником, — нудно, заученно отвечал я, отстраняясь от микрофона.

А потом папа фотографировал меня и Катю своим фотоаппаратом «ФЭД2».

— А ты меня не будешь обижать? — несколько раз спросила Катя, кривляясь перед микрофоном.

Странный вопрос! Я никогда ее не обижал.

Пожарным я быть не хотел, ну, то есть можно, конечно, все-таки это почти как летчиком… Но лучше летчиком, если уж не получится стать путешественником. А пожарным… Просто мимо бабушкиного дома с визгом, похожим на визг многих поросят, только поросят мертвых, визжащих с того света, проносились иногда две-три пожарные машины, и я замирал от ужаса, заслышав этот загробный визг, по затылку ползли морозные мурашки. И мои детские заявления, что, мол, хочу стать пожарником, были попыткой доказать, что я не боюсь.

А больше всего на свете хотел я стать путешественником! Бабушка хвалила меня за это, говорила:

— Хорошая профессия, повидать людей, кто как и где живет, и за это еще денег получить! Путешественники очень хорошо получают, Санёга. Их по телевизору показывают, в «Клубе кинопутешествий».

А мама свысока, неприятно смеялась надо мной, она очень не любила, когда мы с Катей начинали мечтать неправильно:

— Ты еще скажи, что хочешь быть читателем книжек! Нет таких профессий: путешественник, читатель…

— А как же тот старый дядя с усами, который в «Клубе кинопутешествий» выступает? — стоял я на своем.

Вмешивался папа:

— Этот дядя, про которого ты говоришь, Санек, он журналист, а журналисты много путешествуют. Становись журналистом, как я! А? По стопам отца…

— И мамы! — добавляла мама.

Я знал, что в Вологде, куда послали маму и папу после университета, мама работала в газете «Красный Север», а папа — в тюремной газете, и он много летал по Северу на самолетах, по разным тюрьмам, и ему очень хорошо платили, больше, чем маме. И еще он привозил из этих поездок мясо, потому что начальники тюрем обязательно брали папу в лес на охоту, и они убивали лосей, кабанов или оленей. Вот здорово! Я тоже хотел так работать, но чтобы летать не только по северу, а еще и по югу и везде-везде.

Конечно же в честь моего дня рождения жарились макароны с тертым сыром — они всегда подавались на стол по праздникам, исключений не было, и никому из взрослых просто в голову бы не пришло готовить что-то другое, если только не ждали гостей, тогда — да, тогда могло быть что-то особенное. Нам с Катей мама приносила железные «обливные» мисочки, на дне моей были нарисованы белые грибы, а на дне Катиной — белочка. Катю иногда так и звали дома — Белочка. А бабушка прибавляла: «белочка-умелочка», — потому что стихи про эту белочку-умелочку нравились бабушке больше всех остальных стихов, вместе взятых.

— Ах, какая белочка, белочка-умелочка! — повторяла бабушка с умилением.

Мы с Катей начинали спорить, у кого из нас меньше, никто не хотел, чтобы у него было больше. Появлялся папа и менял наши миски местами, чтобы мы не спорили, и мы просили вернуть каждому его мисочку. А папа открывал округлый красный кожаный чемоданчик, это ведь на самом деле был не чемоданчик, а проигрыватель «Юбилейный», ставил пластинку. Я по песне узнавал, что это Эмиль Горовец, потому что так говорил папа.

Эмиль Горовец пел: «Люблю я макароны… посыплю тертым сыром и запью вином!», — а папа всегда подпевал ему, и я слышал: «Хоть говорят, они меня погубят…»

Мама вздыхала:

— Меня они погубят, вон какая толстая стала.

И я удивлялся, зачем мама говорит неправду — она же вовсе не толстая. И все это видят, и никого обмануть у мамы не получится. Папа тоже так считал и всячески отговаривал маму говорить про себя, что она толстая.

Еще этот Эмиль Горовец пел песню, от которой у меня захватывало дух и распирало грудь, мне очень нравилась эта песня, и поэтому я стеснялся попросить взрослых поставить ее еще разок, все время ждал, когда она сама зазвучит снова… «О, та-та-та, о, та-та-та, нам не забыть тех звонких лет… И грелись у камина… Но дом я не нашел старый, там где сирень цвела и молодость прошла, там выросли бульвары…» Я неподвижно смотрел сквозь мутное стекло нашей детской комнатки на куст сирени, прильнувший к окну, и представлял, как я когда-нибудь, через много лет, приеду сюда из далеких стран, а бабушкиного дома уже не будет, и этой сирени — тоже, не будет и бабушки… И слезы душили меня, слезы счастья и тоски по будущему, которого вполне может никогда и не быть.

А еще у нас стоял на ветхой тумбочке телевизор «Старт3», и никто не переживал тогда, что он черно-белый. Потому что за весь день всего три-четыре фильма или передачи показывали в цвете. И даже в телепрограмме, которую я в свои шесть лет уже мог прочитать, значилось кое-где рядом с названием кино: «Цвет. тел». Я не помню, как мама учила меня читать и писать; наверное, я очень быстро научился, иначе бы обязательно запомнил. А бабушка говорила через годы, что выучила меня она.

К шестилетию своему я много раз перечитал и запомнил наизусть несколько книжек: старые детские сказки про Колобка и Иванацаревича, новые — про Серебряный Экспресс, про гонки, которые затеяли Паровоз, Тепловоз и Электровоз, и мне было очень жалко Паровоз, который на последней картинке, где на меня своей громадой надвигался торжествующий Электровоз, виднелся со своей дымящей трубой далеко-далеко позади. «Паровоз лежит в больнице с перевязанной трубой, а котенку мало горя, он бежит к себе домой» — эту песенку пела сестра Катя, и в ней опять обижали мой любимый Паровоз, на этот раз — безжалостный Котенок, который «оцарапал Паровоз». Правильно сделал Паровоз, что «отдавил котенку хвост». Но все взрослые были на стороне Котенка, и я молчал о своей любви к Паровозу.

К телевизору нас с сестрой Катей пускали не часто, с разбором, обычно только на «Спокойной ночи, малыши!», но и этого нам хватало за глаза, чтобы потом, на следующий день, обсуждать поход за радугой Валяя-Гуляя, приключения зайца Тёпы, злобного дядю Хрюка, мучившего своих племянников-поросят… Этого дядю Хрюка я с ревом пытался застрелить из пластмассового автомата, я до дрожи, до слез ненавидел его. Папа-мама смеялись надо мной, удивляясь, как я могу всерьез воспринимать все эти сказочки… Они-то сами были почему-то не против дяди Хрюка: «он исправится, Саша, вот увидишь!» А я считал, что его надо убить, а не перевоспитывать, вот и все.