Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

— Ах вот вы как, — сказала моя мама. — Ну ладно!

И пошла в аптеку, купила упаковку снотворного. Выпила все таблетки и легла умирать.

Без движения и без сознания мама пролежала больше двух суток. А когда очнулась… Услышала все ту же ожесточенную ругань трех безмужних сестер и одной вдовой.

Мама застонала, и все радостно встрепенулись:

— Ой, Танюша проснулась! Иди кушать, Танюша!

Никто, оказывается, даже не побеспокоился — почему Танюша третий день кряду не подает признаков жизни! Подумаешь! Ну, умаялась на учебе девочка, пусть отсыпается. Уж так спит крепко, что никакой руганью не разбудишь, вот и хорошо, вот и славно, можно голос не понижать.

Бабушка на первый взгляд не любила людей, но искренне служила им, потому что «так надо». Она не надеялась на Бога и его милости, искренне считала, что все это не для нее. Это для кого-то другого, для «набольших» или святых людей. Ну и для богатых, конечно, — потому-то, дескать, и богатые они, что «Бог им помогает, и ты, Саша, богатых-то слушай, не перечь им, уважай».

И полагалась бабушка только на себя и свои силы. Но при этом она всегда, всю жизнь ходила в церковь и благодарила Бога за все, а главным образом за то, что дает ей силы «царапаться». «Надо иттить в церковь, Сашуля, — кряхтела иной раз бабушка. — Неохота как, а что делать! Надо».

— Бабушка, вот ты про тетю Лиду говоришь, что она колдует, а зачем же ты ей хлеб покупаешь и свечки за нее ставишь в церкви? — спрашивал я.

— Потому что, Саша, это совсем другое дело, — отвечала бабушка. — Какая бы она ни была, Лидушка эта, но она своя, не чужая.

Бывало, выйду я в сени, в холодный туалет (холодный, да зато с лампочкой, ее провел туда папа), а тетя Лида заслышит мои шаги и протягивает мне в чуть приоткрытую дверь старинные деньги — полтинники с молотобойцем или, реже, рубли с рабочим, который указывает крестьянину рукой на завод с восходящим за ним солнышком.

— Ужотко вечером еще вынесу, — говорила мне тетя Лида.

На монетах стояло: «1924 г.» Эти старинные деньги можно было обменять в отделении Госбанка на настоящие — за полтинник давали 90 копеек, а за рубль — рупь восемьдесят. Я, шестилетний, до рези сжимая в ладошке несколько полтинников, пытался сдать их, но меня прогнали из банка, сказав, чтобы я отдал монеты взрослым.

И я отдал их бабушке, взяв с нее обещание, что она купит нам торт с большими кремовыми цветами, а еще — две пачки пломбира за 19 копеек, потому что бабушка очень редко и неохотно мне его покупала и обычно я обходился сливочным мороженым за тринадцать. Считать деньги я умел просто на зависть как, и бабушка часто просила: нука, Санёга, сочти мне.

Бабушка разглядывала серебро с подозрением: «Лидушка, что ль, дала?» «Да», — признавался я. Бабушка хмыкала недовольно, однако ж прятала старинные деньги в тощий кошелек и шла в отделение банка. И когда она приносила один лишь торт, а я громко и горестно уличал ее в обмане, бабушка говорила, как отрубала: «Не всё во всё». И конечно, ей в голову не приходило отнести кусочек торта тете Лиде. А может, приходило, но угощения тетя Лида все равно не получала.

Тетя Лида была последней живой бабушкиной сестрой, они к тому времени изо всех Рязановых вдвоем только остались на этом свете. Вместе пережили войну, голод и холод, страх и отчаяние, тяжкую долю одиноких сердец…

— А почему ты не вышла замуж, бабушка? — спросил я как-то ее, когда мы грелись в холод под своими одеялами.

— Глупая была, Саша, — отвечала бабушка тихо. — Очень мне после революции один парень нравился, как раз недавно Ленин тогда умер. Мы с ним у тетки, Ольги Шишковой, виделись, он к ней приходил по какому-то уж не помню делу. Кажется, электрик. И ведь он на меня заглядывался. Сказал вежливо мне: ждите сватов, придем завтра, потом повенчаемся и я к себе вас, Ольга Николаевна, заберу. Мне восемнадцати еще не было тогда, после Пасхи разговор был…

— И пришел?

— Пришел, Сашик. Я так волновалась, что спряталась в чулане…

— В этом самом, да?

— В этом самом, Сашуль. Сижу и все слышу, как его моя матушка прочь гонит со двора. И другие тоже голосят, выпроваживают моего Алешу… А я плачу в чулане, дуреха. Алешей его звали. Он обиделся и больше не пришел никогда.

— А ты бы, бабушка, сама пошла к нему, объяснила бы как-нибудь все.

— Что ты, что ты! Как это так — сама… Нельзя, Сашуль. Где такое видано было, чтоб девка к парню пришла! Что ты… Проще удавиться было, руки на себя наложить.

Бабушка начинала тихо плакать.

Я постоянно забывал, что бабушка всего лишь приходилась маме теткой, родной сестрой моей «всамаделишной» бабушки, муж которой, мой дед, погиб под Москвой в 1941 м, в первом же бою народного ополчения. Был он тогда почти совсем слепой, не различал, где приклад ружья, где мушка.

И «всамаделишная» бабушка умерла уже давно, когда я только-только переехал на жительство в Егорьевск из Вологды, где чуть не умер перед этим, потому что морозы были в Вологде настоящие. И та, которую я потом всю жизнь называл бабушкой, надолго заменила мне и мать, и отца, и всех прочих родных — вплоть до шестого класса, когда меня наконец-то забрали к себе родители.

Еще в Вологде она клала меня с собой в постель, чтобы я не окоченел совсем в продуваемом ветром бараке, возила на саночках делать мне уколы… Помню, как темным зимним утром, сквозь морозную дымку, ехал я на саночках через трамвайные пути, как звенел трамвай грозно и неумолимо… У меня было двустороннее воспаление легких, но родители не могли и помыслить, чтобы врач пришел с уколами на дом — это было невозможно, такого не предусматривалось ни для кого, а там уж как хочешь, хоть помирай, это твое дело.

И в процедурном кабинете, помню, бабушка плакала, а я не плакал, играл пузыречками из под лекарств, когда меня кололи.

Мама с папой специально вызвали бабушку в Вологду: больше не на кого было надеяться.

А может, бабушка так нарочито, напоказ невзлюбила тетю Лиду, потому что ее не больно-то жаловал папа и бабушка всего лишь боялась его прогневать, старалась угодить? Папа говорил прямо, за что не любит бабушкину сестру: «Молится и молится, крестится прямо при нас, хоть бы постыдилась». Бабушка никогда не крестилась в его присутствии и по распоряжению папы погрузила на телегу и отвезла в церковь Александра Невского огромные фамильные иконы купцов Собакиных. Помню, помню Пресвятую Богородицу с бархатным, глубоким взором синих очей, помню грозный Спасов лик, изображенный как бы на полотенце с каемочкой… С обеденный стол величиной были эти иконы, и кто-то, видать, здорово погрел свои руки. Хотя, может, я ошибаюсь, и наши иконы помещены в другой, неизвестной нам церкви, где с иконами после войны было совсем плохо и взять их было неоткуда…