Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Еще у бабушки была масса красивой посуды, купленной летом 1917-го ее матерью и отцом у того сообразительного английского инженера. А теперь, в год столетия со дня рождения Ленина, мебель и посуду распродавали евреи.

Помню, я стоял в очереди за своим литром молока, и впереди меня стоял сутулый человек в плаще и шляпе, лицо его было бледно-серым, а глаза такие, будто он давно не спал. Люди в очереди старались отстраниться от него, не прикасаться. А когда подошла его очередь, продавщица закричала на весь магазин:

— В Изралии своей будешь себе молоко покупать! Мало мы вас кормили, иждивенцев! У меня людям молока не хватает! Иди отсюда, не суй мне свои деньги, все равно тебе не продам!

Кто-то в очереди засмеялся, а молодой парень, державший за руку ребенка, сказал весело:

— Иди в церковь, поставь свечку, может, тебе бог подаст!

И мужчина с бледно-серым лицом покорно ушел. Я смутно догадывался тогда, что он из той семьи, которая не хочет жить у нас в Егорьевске, а хочет уехать в Израиль.

На исходе лета бабушку позвали играть в лото к тете Маше Плясухе. Я еще спросил тогда:

— А почему она Плясуха, бабушка?

— Потому что в молодости плясать любила, лучше всех во всем городе плясала, к ней сватались постоянно, да какие видные женихи, а она всем от ворот поворот, вот и осталась на старости лет одна. У меня хоть ты есть теперь.

Без бабушки в лото играть на нашей улице не могли: только у нее были старинные карточки из атласного картона, деревянные бочоночки с нарисованными чернильным карандашом цифрами, железная коробка из-под мыла «Тэжэ» с войлочными фишками.

Бабушка брала меня с собой.

— Ты поглазастей меня и побыстрей соображаешь, будешь за меня катермы закрывать, — говорила бабушка.

В проходном дворе двухэтажного дома напротив, где в нижнем кирпичном помещении обитала тетя Маша Плясуха, было развешано белье на веревках, посредине стоял вкопанный в землю дощатый стол. Все пришли со своими стульями — дядя Витя, тетя Даша с дядей Митей, тетя Света, дядя Сережа и даже Пашка с Ленькой, у которых тоже, как и у всех, были деньги на игру. Когда мы выходили с бабушкиного двора, бабушка крикнула в сторону тети-раиного дома:

— Пошли в лото играть, Рая!

— Меня не зовут, играйте сами, — отбрехивалась тетя Рая. — Вон Витька мой сейчас вас всех без денег оставит.

Что правда, то правда: у дяди Вити хорошо получалось играть в лото.

Две карточки с цифрами стоили пять копеек, и можно было докупать карточки по две с половиной копейки за каждую следующую. А проигравшийся в пух и прах мог попытать счастья на одной карточке, купив ее на последние три копейки. Не раз видел я, как раскрасневшиеся соседки выходили из-за стола и шли домой за новыми деньгами взамен проигранных.

Ждали самого лучшего в округе «кричальщика» — Риголету, и он, конечно, заставлял честной народ подождать себя подольше, а когда наконец появился, стоя допил из горлышка початую бутылку вина, выкурил папироску и только после этого неспешно уселся за стол. За столом почти не видно становилось его округлого горба, он словно распрямлялся вместе с Риголетой, тоже чувствовал торжественность момента и предстоящий короткий триумф своего обладателя.

Риголета знал прозвища почти всех цифр на бочоночках, а может, даже и всех. Никто, кроме него, не помнил столько диковинных старинных терминов: «алтын», «бабка», «барабанные палочки», «кол дубовый», «семен семеныч», «молоденький», «дед», «уточки», что означало — 3, 80, 11, 1, 77, 17, 90, 22… Не говоря уж про общеизвестные «стульчики», «чертову дюжину» — 44 и 13. Иногда Риголета приговаривал к цифре:

— Сорок пять — баба ягодка опять! Десять — кого взбесит?

Коронкой Риголеты была цифра «девятнадцать», которая на языке завзятых лотошников именовалась «горбатый» — Риголета не выкрикивал даже, а ревел раскатисто:

— Гор-р-рба-атый-й-о-б!

И вправду: если присмотреться, да с фантазией, то цифра 19 похожа на горбуна, идущего с палочкой.

Кроме одного только «горбатого», Риголета кричал свои «стульчики» и «семен семенычей» с такой бешеной скоростью, что за столом подымался недовольный гвалт, но тут кто-то — обычно дядя Витя или дядя Сережа — перекрывал женский ропот своим надсадным голосом:

— Катерма! По одно-ой!

Это означало, что теперь Риголета будет доставать бочоночки неспешно, по одному, потому что кто-то из мужиков был уже на подходе к выигрышу: слово «катерма» сигнализировало всем, что игрок закрыл четыре цифры в ряду из пяти.

Я сидел у бабушки на коленях с зажатыми в кулачке мохнатыми фишками и быстро скользил глазами по атласным картам, отыскивая на них цифру, выкрикнутую Риголетой.

— Жиды! — вдруг объявил горбун.

— Ищи «тридцать три», Саша, — подсказала мне бабушка.

Потом, когда мы шли домой, и я нес мешочек с лотошным набором, а бабушка — сорок с чем-то копеек выигрыша («Хорошо сходили, можно теперь, Сашулька, пойти и мороженого коктейля попить, а то и впрямь жарко, инда дых вон»), я спросил бабушку:

— А кто такие жиды, бабушка?

Мы уже заперли за собой калитку, шли по тропинке к крыльцу, но бабушка все равно принялась озираться по сторонам — не слышит ли кто?

— Жиды, Саша, — сказала она серьезно, тихо, — это евреи. Тоже люди, как мы, только они другие.

— А чем они другие?

— У них, Саша, кровь другая, — сказала бабушка, словно приговорила. — Они другого роду, чем мы. Но ты это слово никому не говори, «жиды»-то, а то, если рядом есть евреи, они могут на тебя обидеться. И запомни, что среди евреев очень много святых, которым мы в церкви молимся.

— Это с нимбом, да, бабушка?

— С нимбом, Саша, с нимбом.

Как-то мы играли в хоккей с резиновым маленьким мячиком на улице Ленинской (по ней очень редко ездили машины, там всегда играли дети, и шоферы постепенно отучились сворачивать на Ленинскую — ну ее от греха).

Зашел спор — был гол или не было? — и какой-то мальчик принялся кричать на Левку Моисеева из дома неподалеку, на Советской:

— Да что ты вообще видел, очкарик!

— Я все видел! — стоял на своем Левка. — Не было гола!

— Иди отсюда, жид пархатый! Мне папа и мама сказали, чтобы с тобой не водиться!

И Левка заплакал и ушел, а я был в растерянности: раз уж взрослые сказали, то, может, и мне с ним водиться не надо?

Я рассказал обо всем бабушке, она хмыкнула:

— Надо же такое придумать, пархатый какой-то… Это родители научили, знамо дело, не сам же мальчик дотумкал. Ты на всякий случай держись подальше от этого Левки и особенно ему ничего про нас не говори. Мало ли что. А маму его я знаю, она медсестра в поликлинике. Хорошая. Уважительная.

А вскорости мы с Моисеевым повстречались в детском садике, в подготовительной группе, и он стал моим единственным другом среди всех тамошних дошколят.