Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

— Эх ты, дед Захар! — с попреком говорит ему дядя Володя. — Барина помнишь, а как меня после войны просватал да в город с глаз долой сбагрил — про это забыл.

— Знать, помирать пора, — смиренно отвечает Журавль. — Все уж померли, один я остался из стариков-то.

— А бабка Авдотья?

— Померла Авдотья.

— Ну что ж… Пойду и я на погост, своим поклонюсь.

Мы идем в ту самую рощу, на которую крестился дядя Володя. Оказывается, там деревенское кладбище, которое дядя Володя почему-то называет погостом. Ноги заплетаются в густой, высокой траве, дядя Володя кряхтит недовольно.

Вот и два креста покосившихся, с «домиком» наверху — две дощечки набиты уголком, будто крыша. Дядя Володя снова крестится, не обращая на меня никакого внимания. Могилы заросли пасынками березы — все усеяно прутиками с редкими листочками.

— Прибраться бы тут, если по-хорошему, да нету времени. Надо дотемна воротиться.

Дед Захар ждет нас у колодца:

— Зашли бы в избу-то, молока выпили.

— Нету времени, — снова повторяет дядя Володя.

Случайно опускает глаза в мою сторону и видит мой жалобный взгляд.

— Ладно, дед Захар, угощай нас молоком своим. Козье или коровье?

— Коровье, откуда козы… Давно уж нету тех коз.

Изба у деда — из толщенных серых бревен, вид у них — будто они каменные. В сенях прохлада. Пол из таких широких досок, что ясно: деревья пилили вековые. Доски гладкие, белесые.

— К Пасхе, что ль, скоблил? — кричит в ухо деду Захару дядя Володя. — С ножом на карачках ползал?

— К Пасхе, — кивает старик. — Уж это в последний раз, не доживу я до новой Пасхи-то.

— Доживешь, — говорит дядя Володя с сомнением.

Мы пьем молоко из алюминиевых кружек, и я начинаю понимать, почему настоящее молоко называют «цельным». Да-да, это молоко, что налил нам из глиняного кувшина дед Захар, — именно цельное, и никак иначе. А уж холодное — зубам больно.

И тут глоток застревает у меня в горле, я с болью пропихиваю молоко в живот. Мне вспомнилось, как бабушка говорила, когда я, продрогнув морозной зимней ночью, залезал к ней под одеяло: «Ноги у тебя как у лягушки». — «Почему, бабушка?» — «Потому что у лягушки кровь холодная, ее, лягушку-то, испокон века в молоко опускают живьем, чтобы молоко было всегда холодным, не скисало».

Может, и дед Захар в свой кувшин лягушек пускает? Бр-р-р!

Я стесняюсь спросить об этом, просто больше не пью дедово молоко. Отказываюсь наотрез. Так уже было однажды, когда мы с бабушкой в какую-то субботу пришли «к нашим», а дома был только выпимший дядя Володя. Мне было очень страшно мыться, ведь я был голый и беззащитный. Хотя, помнится мне, дядя Володя встретил нас очень по-доброму и все кричал из кухни к нам в ванную: «Не холодна ли вода, не прибавить ли газу в колонке?»

Потом я вышел в кухню первый, а бабушка осталась мыться. Дядя Володя хлопотливо усадил меня за стол… Я видел, что ему очень стыдно из-за того, что он выпимши. «Попей чайку после бани, Саша», — уговаривал он меня. Я и взаправду очень хотел чая, и дядя Володя поставил передо мною граненый стакан… И я увидел на донышке стакана следы от вина. Дядя Володя налил заварки, потом кипятку, а я не хотел пить этот чай, вмиг ставший поганым, хныкал, говорил, что мне расхотелось… Мне было очень противно. Я не хотел обижать дядю Володю, он был добрым и хорошим, но я не мог заставить себя пить чай из того самого стакана, из которого дядя Володя перед этим пил вино.

Дядя Володя удивлялся и расстраивался, потом из ванной вышла бабушка и тоже стала уговаривать меня пить этот чай из граненого винного стакана, а я опять отказывался, как дундук. Не сказал никому, почему я тогда не стал пить чай с бабушкой и дядей Володей.

И вот теперь похожее отвращение возникло во мне к молоку деда Захара. Вдруг лягушка в него пописала или покакала? Да и вообще, она вся скользкая, мокрая, лягушка-то. Бяка.

Я так и не вызнал тогда, опускал дед Захар лягушек в молоко или нет, зато я узнал много чего другого, гораздо более интересного.

Мы шли снова в лес, к мотоциклу, и я спросил:

— Дядя Володя, а как этот дедушка Захар вас просватал?

— Ишь ты, запомнил, — усмехнулся дядя Володя. — После войны это было сразу. Пришел я с фронта домой…

— Сюда?

— Сюда, в Коврево, а куда же? Про то, что отца немцы убили, а мамка померла от живота, я уже знал, мне тетка Авдотья написала на фронт.

— Это которая померла?

— Да, которая тоже померла, только недавно совсем. Ну, возвращаюсь я сюда, иду к деревне по дороге, гляжу — изба моя стоит целехонька, издалека ее видать. Я подхожу, радуюсь, а там, Саня, оказывается, уже другие люди живут, пришлые. Чья-то родня, у них в войну весь город разбомбили. Вот они к своим в Коврево и приехали жить.

— Ты бы их выгнал, дядь Володь, дом ведь твой был!

— Ишь ты какой… Так нельзя с людьми, Саня, у них дети малые были. Куда им деваться, а? Ну, ладно. Собрались тогда старики на сходку, говорят: а мы думали, что тебя убили, Володя, ведь похоронное письмо на тебя пришло, вот мы и поселили в твою избу семейных людей, никого же из твоих не осталось. Ну, ладно. спрашиваю: а мне как быть? Где жить? Другие избы, где людей поубивало или перемерли в войну, тоже пришлыми заняты. И тут вот этот самый дед Захар — он уже тогда был самым старым дедом во всей деревне, — вот он и говорит: а давай мы тебя, Володя, женим! Девка есть в городе — золотая! Честная, хозяйственная, красивая. Тебе самому, ежели, мол, искать будешь, так лучше ее не сыскать. Ты же все равно, мол, жениться будешь, раз живой остался, тебе теперь надо детей рожать взамен погибших. Фаиной девку ту зовут. У ней полдома свои, хозяйство. Все, как в деревне, только лучше, потому что в городе.

— А ты чего, дядь Володь?

— А я — добре, говорю, показывайте вашу девку Фаину. У меня тогда никого на примете не было, а в деревне все девки замуж повыходили. И так она мне полюбилась, Санька, просто не поверишь.

— Это тетя Фаина?

— Да, Санька, тетя Фаина. Как, думаю, такая девка, и до сих пор не замужем? И сладили мы, взял ее в жены. И пошли мы с ней детей учить в школе. Я еще до войны хотел быть учителем. А после войны с этим просто было: институтов кончать не надо, лишь бы предмет знал. Ну а я-то — фронтовик, ранение у меня, орден. Вот и взяли меня в учителя, а Фаина на курсы устроилась, тоже потом учительницей стала. Со временем, конечно, и я диплом заочно получил, все как у людей.

Мотоцикл наш никто не украл, дядя Володя раскидал деревца, и мы снова поехали по долгой дороге. Я клевал-клевал носом да и уснул под мерный стрекот и гудение мотора.

— Приехали! — тормошил меня дядя Володя.

И не жалко мне было, что не смотрел я по сторонам, а спал, что пропустил что-то интересное. Нет, не жалко, потому что в тот день случилось столько всего, что больше уже не вместилось бы в меня.