Александр Аннин - Бабушка [журнальный вариант]

Я уже не раз бывал в лесу вместе с бабушкой, папой, мамой и Катей — он, высоченный еловый и сосновый бор, начинался сразу за городом, на Жуковой горе. Мы собирали там землянику, но ее было очень мало, и мама говорила, что «весь лес вытоптан табунами».

Бабушка выносит из чулана в корзинке аж два больших бидона, обливной да алюминиевый: «Может, грибов заодно нарвешь, Санёга».

Я залезаю в люльку, ставлю корзинку с бидонами на колени, укрываюсь брезентом. Дядя Володя нахлобучивает на меня шлем поменьше, застегивает хлястик у моего подбородка.

Мотоцикл резво въезжает на бугор перед хозчастью, и я несусь в своей люльке вперед… Совсем близко, прямо подо мной, шершавый асфальт дороги. Мне совершенно неважно, наберем ли мы ягод или просто так покатаемся — просто так даже лучше! Вот было бы здорово подольше мчаться мимо деревень, подслеповато смотрящих на дорогу из-под трухлявых бровей-наличников, мимо почерневших колодезных журавлей, мимо поросших бурьяном подклетей разрушенных церквей…

— Иншино! — показывает дядя Володя куда-то вперед и влево.

А справа — Трубицыно с обвалившейся колокольней, за ним — лесные проселки начинаются. Вот уж и грузовики с мотоциклами перестали попадаться, вот уж едем мы по плитам бетонным, заросшим мелколесьем.

Встали. Дядя Володя велит мне «выпрастываться», натужно скатывает мотоцикл с обочины. И — в бурелом, в самую чащу заводит свой «Урал». Начинает ломать тонкие деревца.

— Надо замаскировать, Саня, — приговаривает дядя Володя.

— Тут же нет никого совсем, — удивляюсь я.

— Сейчас нету, а через час, как на грех, придут, — нараспев отвечает дядя Володя.

— Воры?

— Ну, воры не воры, а просто люди, — уклончиво объясняет дядя Володя. — Увидят мотоцикл и угонят.

— Обязательно угонят?

— Обязательно, Санька. Обязательно, — убежденно говорит дядя Володя. — Как не взять, если нету никого рядом, а? Ты сам-то подумай.

Он забрасывает мотоцикл длинными молодыми деревцами, осматривается. Потом снова склоняется над мотоциклом, выкручивает какую-то штуковину.

— Это чтобы уж точно не угнали, — бормочет дядя Володя. — Хотя, Санёк, мастер все равно угонит. Сообразит, как завести.

Идем сквозь сырую чащу, под ногами ватно проминается мох. Мозжуха упруго обхлыстывает мою курточку — вжик, вжик, жизнь-жизнь…

Я вижу в сторонке россыпь желтушек, пробившихся сквозь мох и траву, кидаюсь было к ним, но дядя Володя растолковывает:

— Если пришел в лес за ягодой, то и бери ягоду, а грибы не трожь, иначе лес обижается. Проси у него чего-то одного, уразумел? Либо грибов, либо ягод. А то, понимаешь, все сразу тебе подавай. Так нельзя, Саня, неправильно.

Мне жалко бросать желтушки, я все оборачиваюсь на этот не сорванный мною «ведьмин круг»… Это мама говорила, что желтушки растут ведьмиными кругами и, когда нашел кучку, надо искать по кругу, обязательно найдешь еще. Я скорбно представлял, как шкворчат и уменьшаются в размере желтушки на сковородке, как потом я ем их, упругих, жестковатых, ядрено вкусных…

И — вот она, никому не ведомая, припасенная для нас с дядей Володей полянка черничника… Ух ты, какой же он крепкий, высокий и сильный, этот черничник! А ягод — мокрых, крупных и молчаливых — только знай рви!

Садимся на корточки поодаль друг от друга, сопим и рвем ягоды. Глухо стукаются первые горсти о дно бидона. В черничнике гнусаво, как далекая пилорама, гнул и гнул свою унылую песню гнус. Дядя Володя пыхал папиросой, щурясь от дыма, — отгонял комаров от лица и рук. Я завидовал: хорошо ему, он курит! Особенно больно кусали комары мои ладони — а уж если в тыльную сторону вонзит свое жало, такой зуд потом пойдет, хоть на елку лезь!

Ноги быстро затекают от сидения на корточках, я все время прыгаю по-лягушачьи. Черничины сыплются в бидон уже беззвучно, ибо стукаются не об гулкое днище, а дружка об дружку. Растет, подымается вверх иссиня-черная россыпь в бидоне!

Ух ты… В дебрях черничника с торжественной неподвижностью, как истуканы, стоят боровики. Молча хранят они, глухонемые, лесную вечность. От рослых грибов веет прохладой и чистотой. Сразу видно — нет в них ни единого червя. Я срываю один, целую пахучую морозную шляпку. За спиной сопит дядя Володя. Оглядываюсь со своих корточек — он тоже сорвал белый гриб, засовывает его в холщовую сумку.

— Ладно, наберу на суп, — извиняющимся голосом говорит дядя Володя, увидев мой взгляд.

Я складываю свои грибы в корзинку, любуюсь — красота! Пальцы мои — чернильные, будто ручка протекла и запачкала. Спину ломит, но бидон еще не полон, мне стыдно перед дядей Володей за свою неумёхость . Становлюсь коленями в мох — нет уже сил на корточках пыжиться. Дядя Володя, гляжу, уж второй бидон наполняет, он сразу двумя руками обирает кустики, а я — только одной. И мечтается мне, чтобы пришли на выручку маленькие лесные гномики, артельно покидали ягоды мне в бидон…

В результате набрал я целый трехлитровый бидон и еще немного — в другой.

— Будя, — возвещает дядя Володя. — Ну-ка, показывай свою добычу! Э, да ты как хороший бральщик черники-то насбирал.

Мне от этих слов становится так хорошо и покойно на душе, словно я исполнил весь свой жизненный долг.

— Всё? — спрашиваю с надеждой.

— Будя, — повторяет дядя Володя. — Пошли, Саня.

Идем мы не к мотоциклу, а совсем в другую сторону. Оказывается, тут рядом родная дяди-Володина деревня — Коврево. Как здорово! Мы идем в гости к деревенским старикам.

— Коренная деревня, Саня, исконная, — говорит дядя Володя, отплевываясь от мошкары.

За опушкой — серые избы, колодезный журавль. Рядом с ним стоит высохший высокий дед, смотрит из-под ладони, будто давно поджидал нас. Он сам как журавль, такой же потемневший от времени, в картузе старинном, в пиджачке всепогодном да рубахе застиранной. Бороденка седая аж до желтизны, свисает двумя долгими клочьями.

— Здорово, дед Захар! — кричит ему дядя Володя издали.

Тот не шелохнется, молча глядит на нас. Подходим. Неожиданно для меня дядя Володя неспешно крестится куда-то в сторону березовой рощицы.

— Ты не помер еще? — кричит дядя Володя в самое ухо старика.

— Живу помаленьку, — отвечает дедок безо всякой обиды.

А вот папа мой обиделся бы, и бабушка тоже, наверно.

— Признал меня? — спрашивает дядя Володя. — Ты ж меня просватал в сорок пятом!

— Можа, и так, — виновато говорит дед Захар, моргает от смущения.

Дядя Володя протягивает Журавлю папиросу, оба закуривают, садятся на колодезную приступку. (Это я про себя так деда прозвал — Журавль.)

Мне очень хочется попить воды из колодца, но я стесняюсь попросить их почерпнуть мне ведерко. Они заняты неспешным разговором. Журавль ни с того ни с сего вспоминает барина — как тот хотел построить в деревне электростанцию, да революция помешала.