Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Окончил гимназию и пошел не в контору, на завод. И отцу половину жалованья выплачивал: и за содержание, и за ученье в гимназии. С зеленой поры узнал, почем фунт соли. И выбился в люди…

Строг был Николай Николаевич. Но жесткая властность — палка о двух концах. Слабого, у кого хребет жиденький, сломает. Сильного раззадорит, толкнет на противоборство.

Ни Варя, старшая, ни Кока, младший, не стали покорными. Колю дома называли Кокой, потому что в детстве он не выговаривал «л». Внешне — толстенький, забавный, тихий. О таких говорят: «В тихом омуте черти водятся».

Успехи в гимназии у него действительно были тихие, зато дела — громкие. Закончилось все тем, что провел он бикфордов шнур к столу учителя химии, взрывом изломало ящик, стекла вышибло в классе, учитель начал заикаться. Коку выгнали из гимназии.

Отец сказал:

— Не смог учиться с людьми, сам учись. Даю тебе три года. Из дому — ни шагу. Сдашь экстерном — прощу, не сдашь — своими руками задушу, никчемный разбойник.

Другой, наверное, не выдержал бы такого режима. Николай выдержал. Отшельническая жизнь выковала у него кремневое упорство. И конечно, не справиться бы ему без помощи Вари.

Варя училась блестяще: словесник пророчил ей литературное будущее, математик называл ее Софьей Ковалевской. С шестого класса у нее настолько созрело пространственное воображение, что она доказывала теоремы, не прибегая к рисункам.

— Я так не могу, я так не могу, — восхищенно повторял учитель, считавший, что он все может.

В шестнадцать лет Варя закончила с золотой медалью гимназию и поступила на Высшие женские курсы. Но гораздо раньше, еще гимназисткой, воображением девушки завладел Рахметов. Подражая ему, она закаляла волю, готовила себя к испытаниям, спала на железной сетке.

Анна Ивановна, мать, войдя однажды поздно вечером к дочери, крестясь, попятилась к дверям. Варя спала на жестких пружинах, подложив под голову согнутую руку, а матрац, одеяло, подушки громоздились рядом.

— Боже, — прошептала мать. — Что это?

Сказать о виденном мужу не решилась.

В ту пору Варя занималась с малограмотными рабочими на чугунолитейном заводе. Начались эти занятия, можно сказать, случайно: попросил ее студент Щепкин подменить его недели на две, он куда-то уезжал. Сам Щепкин учился в Московском университете, а в женской гимназии вел драматический кружок. Там и познакомилась с ним Варя. Человеком он был увлекающимся, во всем подражал своему великому однофамильцу, старался даже играть те же роли, что и Михаил Семенович Щепкин, — Фамусова, городничего, Подколесина. В свободные вечера вездесущий студент успевал вести общеобразовательную школу у рабочих.

— Проведете не больше двух занятий, — сказал он Варе, — трудностей не предвижу, речь идет о начальной подготовке.

Почему его выбор пал на Варю, сказать трудно, возможно потому, что она всегда выделялась среди ровесниц своей решительностью и самостоятельностью.

После этого разговора студент как в воду канул: не появлялся ни в гимназии, ни в рабочем общежитии, а Варя после двух занятий провела и третье, и четвертое, и пятое… Учила она простейшим вещам — грамоте, арифметике, естествознанию.

Иногда молодую учительницу просили написать какое-нибудь прошение или жалобу на мастера. Так Варя узнала о штрафах, о тяжком быте и тяжком труде своих учеников.

Бескомпромиссно-справедливая, деятельная по натуре гимназистка стала вникать в жизнь рабочих. Постепенно и они прониклись к ней доверием и однажды пригласили прийти вечером.

— А что будет вечером? — поинтересовалась Варя.

— Собирается наш кружок, — ответили ей, — поговорим о своих делах, почитаем свои книжки.

Строгий режим, установленный в доме Яковлевых, лишал Варю возможности уходить после шести. Пришлось применить хитрость. После ужина, попрощавшись с родителями, она легла спать, а потом через окно в Кокиной комнате спустилась по дереву во двор, ушла на занятия революционного кружка.

Через несколько месяцев Варя с головой погрузилась в новую жизнь. В канун Первомая ей дали первое опасное поручение — размножить листовку.

Прислушиваясь к шагам в соседней комнате, тревожно выводила она тушью большие печатные буквы. Каждое слово — а слова были необычные, сильные, яростные — подмывало повторять вслух, произнести во весь голос:

«Царское правительство хочет, чтобы мы, русские рабочие, смирно сидели в своих вонючих подвалах и казармах, не мешая господствующим классам прожигать в распутстве и роскоши трудовые наши гроши! Но из могучей груди русских рабочих все громче и громче раздается крик протеста против наших эксплуататоров и их жестоких охранителей!..»

С шестнадцати лет ее величали Варварой Николаевной. Ее убежденная решимость притягивала к ней людей. Брат Кока подчинялся ей беспрекословно. Религиозная мать после заутрени в старой коляске развозила по Вариному заданию прокламации. На Высших женских курсах не без основания шутили: «У нас на курсах один мужчина, и тот Яковлева».

Все чаще за чаем она заводила недозволенные разговоры с отцом. Сначала хитрила: спрашивала такое, что Николай Николаевич почесывал затылок, пожимал плечами. Потом говорила сама. Он слушал, тяжело насупившись, ничем не показывая, что согласен с дочерью или, напротив, поддерживает ее недругов.

Когда каратели полковника Мина задушили на Пресне сопротивление, когда задымили трубы заводов, когда Варя и Кока — исхудалые, осунувшиеся — возвратились домой, отец не расспрашивал, где были, что делали. День или два спустя, за чаем, набычившись, спросил:

— Ну что, положили вас на лопатки?

Он не злорадствовал, хотя говорил «вас». Смутно было на душе, хотелось дознаться до истины, до которой дочь, может быть, уже дозналась.

— Нет, не на лопатки, — сказала она. — Побить побили, а на лопатки не положили. За битых, отец, двух небитых дают. Теперь мы научимся драться… Коль надо — научимся…

Варя оделась быстро. Она не любила, как выражался отец, «лелеять лень». Да и дни были уплотнены занятиями и иными делами — приходилось считать минуты.

«В один день надо вместить два дня», — говорила она брату.

Сегодня, в воскресенье, как будто бы и спешить было некуда, но у Вари и на воскресенье что-то замышлялось. Три-четыре минуты — и она одета. Собранная по натуре, Варя давно приучила себя к порядку. С закрытыми глазами могла обуться, найти в шкафу любую вещь, на полке — любую книгу.

Анна Ивановна, привыкшая всех опекать, если выпадала досужая минутка, проверяла у мужа, у Вари, у Коки, все ли пуговицы на месте, не болтаются ли на последней нитке.

Николай Николаевич сам обрывал ненадежные пуговицы, приносил хозяйке:

— Пришей!