Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

На высоких макушках деревьев под дневными лучами солнца оттаивала наледь, большие капли и хрупкие ледышки падали в снег. Под деревьями он был будто в оспе — весь иссечен мелкими дырочками.

На полянах часто встречались следы зайцев, порою следов было так много, что поляна казалась утоптанной. Богатырские сосны, опустив ветви-крылья, образовывали зеленые шатры.

— Чем не шалаш? — Павел Карлович указал на разлапистую сосну, игольчатая крона которой надежно могла укрыть от дождя и снега. А Варя, заметив разбросанные под сосной шишки, подумала: «До чего похожи на рассыпанные патроны».

Вслух подтвердила:

— Да, настоящий шатер.

Вошли в березовую рощу. От обилия белостволья рябило в глазах. Березки сбрасывали скрученные витки старой кожицы. Белизна их была ослепительна, даже снег не мог конкурировать с ними.

Варя прильнула к стволу, прислушиваясь, не гудит ли в его жилах будоражащий сок.

Свернули к проселочной дороге, на которой стояли розвальни. На соломе сидели мужик в потрескавшемся древнем полушубке и солдат с костылями, в мятой шинели.

Поздоровались, спросили, куда путь держат.

— В Брёхово, — не очень охотно ответил мужик.

— А земляк из Маньчжурии?

— Японцам ногу оставил.

Мужик отвечал отрывисто, через силу, смотрел исподлобья, недружелюбно. Солдат здоровой ногой касался земли, культю положил на солому. Видно, растревожил свежую рану в дороге.

Штернберг и Варя пять свернули в лес. Встреча с крестьянами напомнила ему недавнюю сценку, разыгравшуюся дома…

Отчужденность между ним и Верой росла. За столом при детях они обменивались двумя-тремя малозначащими словами. Поэтому он удивился, когда Вера постучалась в кабинет, приблизилась к столу и остановилась, упрямо сжав губы, что обычно обнаруживало внутреннее возбуждение.

— Вот, читай! — протянула она листок. Пальцы ее чуть заметно вздрагивали.

Это было письмо от Леонида Васильевича Картавцева. Резко склоненные буквы и сильный нажим пера выдавали нервозность. Без привычных вступлений и расспросов он сообщал, что крестьяне сожгли две соседние усадьбы и, хотя он, Картавцев, не сидит сложа руки, все может случиться.

Павел Карлович, не произнеся ни слова, возвратил Вере письмо.

— Почему ты молчишь? — закричала она. — Может быть, ты заодно с разбойниками?

— Успокойся, не горячись, — он встал. — Разберись, кто разбойники, кто ограбленные. Если крестьяне жгут усадьбы, значит, стало невмочь…

Варины сапожки с чуть заостренным носком оставляли изящный след. Рядом, проваливаясь в вязком снегу, ложились отпечатки его башмаков. Шли молча, погрузившись в раздумья.

— Приняли нас за бар. Волками смотрят, — сказал наконец Штернберг.

Она тоже думала о мужике и солдате, которые, наверное, еще провожали их взглядами: как они поведут себя, если снова разгорится…

Привал устроили на опушке, уселись на березе, опрокинутой буреломом.

— Вы о духовной пище не позаботились? — спросила Варя. — А я позаботилась.

Она вынула из плетеной сумочки небольшой томик и протянула Штернбергу.

— О-о, — удивился он. — «Полное собрание речей императора Николая II». Где вы добыли?

— Доступно для каждого истинного патриота, — ответила Варя. — Цена пятнадцать копеек.

— Так, так, — заинтересовался Павел Карлович. — Книгоиздательство «Друг народа», Санкт-Петербург. Хорошо придумано, прекрасно.

— А у вас портрет светлейшего монарха есть?

— Каюсь, не обзавелся.

— А я обзавелась. В случае обыска меня защитит сам государь, — улыбнулась Варя.

Она погрузила руку в сумочку и вынула плотную картонную открытку, на которой государь был в форме солдата, в начищенных сапогах, с широкой скаткой, патронной сумкой на ремне. Винтовку с примкнутым штыком держала изнеженная рука со странно оттопыренными пальцами.

В облике государя все было ординарно: глубокие залысины на лбу, бородка, усы, тусклые, неодухотворенные, словно из матового стекла, глаза. Выделялись и запоминались черные, высокие, старательно начищенные сапоги.

— Мне эта карточка знакома.

— Не сомневаюсь, — согласилась Варя. — Она долго висела в одной из комнат на курсах. После Мукденского конфуза, когда треть русской армии погибла, курсистки карточку сняли. А я вот ее сохранила. Венценосцы всегда правы, войны проигрывают солдаты, ну, на худой конец, генералы.

— Что же, храните, авось пригодится. Все равно мне повезло больше: я, можно сказать, видел живого государя.

Варя недоверчиво посмотрела на Павла Карловича.

— Представьте себе.

Он действительно видел живого государя. В 1896 году, перед днем коронования Николая II, в обсерваторию из университетской канцелярии пришла бумага на имя Цераского. Она уведомляла, что директору и всем подведомственным ему лицам надлежит принять участие во встрече его императорского величества и достойным образом выразить свои верноподданнические чувства.

Стараниями властей на улицы Москвы народу было скликано великое множество. Толпы набухали, как вода в половодье, и дабы «чего-нибудь не вышло такого», горожан оттеснили от проезжей дороги двумя линиями солдат и двумя шеренгами истинных патриотов.

Когда грянули фанфары, когда по Белокаменной прокатился звон колоколов, толпа пришла в движение. Пришли в движение и солдаты, оттесняя горожан к стенам домов. Тщедушного Цераского прижали к плитам особняка. Штернбергу отдавили ноги. И все же благодаря высокому росту он разглядел не только всадников в синих мундирах, покачивавшихся на конях, но и торжественный кортеж, и самого монарха…

— В данном случае, — Варя кивнула на книгу, — лучше один раз прочесть, чем пять раз увидеть.

— Пожалуй, — согласился он.

— Начинайте!

Павел Карлович, сохраняя подчеркнутую серьезность, поблескивая стеклами пенсне, начал:

— «…в этих речах, лично монархом произнесенных, раскрывается перед нами вся мощь творческого духа державного вождя народа, широкий размах его начинаний; в них должны мы искать выражение его заветных желаний, стремлений, его государственных идеалов, его неусыпных забот и сердечного попечения о благе отечества».

Предисловие было длинноватым. Автор настойчиво внушал: невозможно понять духовный облик государя, не познакомившись с «драгоценными перлами красноречия державного оратора…».

— Переходите к перлам, — попросила Варя.

— Пожалуйста. Перл первый. «17-го января представители дворянств, земств и городов собрались в Николаевском зале… Его величество произнес следующие слова:

«Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств»».

— Вся речь?

— По существу вся. А вот не менее лаконичная, произнесенная в столице Польши: