Юрий Чернов - Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Кока постоянно возвращался без пуговиц. Только поступление в университет немного подтянуло его: на студенческой тужурке уж очень заметна малейшая небрежность.

Варе мать не пришила ни одной пуговицы. Откроет шкаф, проверит — все аккуратно. И не было случая, чтобы платье оказалось неотутюженным, брошенным куда попало — на спинку кровати, на стул. Устала, трижды устала — все равно вещи развесит, разложит по своим местам.

Даже дома, среди своих, не причесавшись после сна, не застегнув халат на все пуговицы, не подпоясав его, не выйдет умываться. Порядок, — значит, порядок, в плоть и кровь это вошло, стало второй натурой.

У зеркала Варя не задерживалась, глянет мельком — и в путь. Было у нее два платья, правда платья из добротного материала и сшиты по ней, строго и точно, в талии суживались, облегали. И сапожки плотно обтекали чуть полноватые ноги.

Попрощалась с отцом, с матерью, предупредила — «к вечеру буду», — теперь не отчитывалась, выросла, — Коке рукой помахала. Вышла из дому — весна, солнце, смотреть больно. И в воздухе пахнет весной — ранней, сырой, непрогретой, и все-таки весной.

Возле магазина мехов Варя остановилась. На полке распластались песцы — пышные, с дымчато-голубоватыми спинами, с роскошными хвостами; серебрились чернобурки, скаля острые зубы, сверкая угольными шариками глаз.

Варя сделала вид, будто любуется мехом, будто прикидывает, пойдет ли на воротник? На самом деле ее привлекла зеркальная витрина. Постоишь пять-шесть минут и все увидишь: кто позади, кто сбоку, кто идет, кто стоит. Не привести же на свидание филера!

Может быть, «свидание» — громко сказано и не очень точно. Ведь получилось это случайно. Была Варя у Штернберга, передала все, что надо, «Рабочую библиотеку» показала — вышла все-таки книжечка, для которой подбирал он сочинения по астрономии. Вспомнили свой первый разговор на улице, полистали книжку. Маленькая, а каких только рекомендаций не вместила! Тут и Маркс, и Энгельс, и Лафарг, и Бебель, и Дарвин, и Тимирязев. У писателей тоже подобран «пороховой» материал: «Конец Андрея Ивановича» Вересаева, «В ученьи» Мамина-Сибиряка, «Ванька» Чехова, «Наборщица» Немировича-Данченко, «Мытарства» Подъячева, «Трое» Горького, «Под праздник» Серафимовича, «За веру, царя и отечество» Ивана Вольного…

Павел Карлович, книгочей опытный, подержал книжицу в руках несколько минут и все разглядел: и цену — пять копеек, доступная, и объем, и оглавление, и издательство с будоражащим названием — «Колокол». Фамилии составителей вслух прочел. Произнеся Варину фамилию, поднял на нее глаза. Она сидела рядом, собранная, спокойная, но лицо ее показалось ему непомерно усталым.

— Вы верите в интуицию? — спросила она.

— Я верю в эксперимент, — ответил он.

— А я верю. На днях меня арестуют.

— Что за вздор! — разозлился Павел Карлович. — Вы просто смертельно устали, Варя!

Он впервые назвал ее Варей. Он всех на курсах называл по имени и отчеству. И вдруг — Варя. Ей стало стыдно: неужели это сочувствие, реакция на ее минутную слабость?

— Устала? — переспросила Варя, как бы сомневаясь в его словах. Но она действительно устала. В группе пропагандистов Московского комитета на свободе остались единицы. Приходилось работать за двоих, за троих, организовывать помощь заключенным, ездить на явки, торопиться с завода на завод, из общежития в общежитие.

Беседы проводить было нелегко.

— В декабре одолели нас. Что же делать теперь? — спрашивали Варю.

— Учиться драться. Вооружаться.

— Когда же мы выберемся из трущоб? — спросили Варю в общежитии трамвайного парка.

Что можно было ответить? Она сказала, что правительство «позаботилось» об этом: в Бутырской тюрьме строится новый корпус. Поэт даже стихи посвятил стройке. И прочитала наизусть:

На нарах тогда зааплодировали, хотя на собраниях такого рода не принято аплодировать, а минуту спустя вбежал дозорный, стоявший у входа в подъезд, и предупредил: «Полиция». Кто-то из рабочих растянул гармонь, негромко и хрипловато запел: «Дед на теще капусту возил…»

Варю увели чердаками. В каком-то полутемном дворе с трудом отбились от дворника. И опять пробирались переулками…

Она тряхнула головой, словно хотела отогнать тревожные мысли. За спиной зацокали копыта. В зеркальной витрине, отражавшей лица прохожих, показалась веселая лошадиная морда. Лошадка приближалась, задорно потряхивая мохнатой гривой.

Варя села в экипаж. Высокие колеса монотонно забарабанили по булыжной мостовой. Мелькнули песцы, чучело бурого медведя и пушистохвостая белка, цепко державшая коричневую шишку.

Заметив крайнее Варино переутомление, Павел Карлович предложил ей: «Если не возражаете, давайте в воскресенье уйдем на природу, уйдем от шума городского. Вам надо отдохнуть». — «Надо», — согласилась она.

И вот оно, воскресенье, залитое солнцем, с вызывающе ярким свечением снега, который, не в пример городу, осел, но не сошел, оберегаемый морозными утренниками. Позади Воробьевы горы, позади последняя зеленая дача, обнесенная дощатым забором, с нагромождением нелепых пристроек, с табличкой на калитке: «Осторожно — злая собака!»

Лес вплотную подступил к проселку.

«Я опередила его», — печально подумала Варя. И тотчас же, словно получив от нее сигнал, раздвинув ельник, выглянул Павел Карлович. Он специально пришел пораньше, побродил по Воробьевым горам, посетовал, что не захватил подзорную трубу. Но и без трубы порадовался обзору: вокзалы, как на ладони, дороги просматриваются.

После Декабрьского восстания Штернберг поневоле воспринимал любую местность как возможное поле боя…

— Варенька, давайте сразу углубимся в чащу, — предложил он. — В этом лесу не водятся ни филеры, ни провокаторы. А зайцы пусть бегают, лисицы пусть хитрят! Знаете, я брожу здесь минут тридцать, и мною овладело языческое преклонение перед землей, солнцем, ветром, лесом. Хотите, я поговорю с ними?

И, не дожидаясь согласия, он сложил рупором широкие ладони и прокричал:

— О-го-го-го-го-о-о-о!

— О-о-о-о, — отозвалось эхо, далеко и могуче, и, цепляясь за коряги и ветки, затухая, покатилось по весенним перелескам.