Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

…Кое-как, с трудом Сельма добралась до сортировочного барака. Встала к столу, принялась разбирать вещи убитых. Было заметно, что она с трудом держится на ногах, что ей нездоровится. И это сразу заметил Хаим, который за другим столом сортировал поступившие накануне украшения. Он с тревогой следил за неуверенными движениями девушки, с которой танцевал, которую успел полюбить.

Тут над ним склонился начальник сортировочного барака эсэсовец Бекман.

– Ну что, нашел? – спросил он.

Хаим сразу понял, о чем говорит немец. Тот еще два дня назад приказал ювелиру отыскать ему среди поступивших вещей золотые запонки поизящней. Вообще лагерные эсэсовцы беззастенчиво запускали руки в награбленное у убитых добро. Хотя все эти вещи были объявлены собственностью «великого рейха», присвоение украшений, часов, браслетов не считалось воровством.

– Простите, господин шарфюрер, – почтительно ответил Хаим. – Запонки, какие вы хотите, я еще не видел.

Эти слова расстроили Бекмана и разбудили в нем еще одну жившую в нем страсть, такую же сильную, как жадность. Это была страсть к мучительству, садизм. Садизм был очень распространен среди лагерной охраны. Можно сказать, это было почти всеобщее свойство эсэсовцев, охранявших лагеря. Неограниченная власть пьянила их, будила самые низменные инстинкты.

– Плохо смотришь! Ленишься! – заявил Бекман.

Выговаривая Хаиму, он сознательно распалял себя.

– Ты очень ленивый! Думаешь, мне нравится тебя бить?

Честный ответ на этот вопрос был «да». Но Бекман не ждал ответа, ему не был нужен ответ.

– Снимай штаны! – приказал он.

Но у Хаима было припасено кое-что, чтобы задобрить палача. Он протянул Бекману бумажник, выбранный им из кучи вещей.

– Вот что было во вчерашнем поступлении, – сказал он. – Это вещи с парижского поезда.

Глаза у эсэсовца загорелись. Он обрадовался новой вещи, как ребенок.

– Ух ты! – воскликнул он, вертя в руках бумажник. – Вещь – как у банкира! Вагнер обоссытся от зависти! Ведь у Вагнера такого нет?

Хаим покачал головой:

– Конечно, нет. Я такую вещь первый раз вижу. Смотрите, какая дорогая кожа! Дом «Шанель».

Бекман развернул бумажник, поднес к лицу.

– А как пахнет! Как, *лядь, пахнет! Ты слышал, чтобы кожа пахла, как цветы? Понюхай!

И он сунул бумажник в нос Хаиму. Он уже чувствовал себя хозяином новой вещи. И как хозяину, ему важно было с кем-то поделиться ее замечательными качествами. Даже такой ничтожный лагерный раб, как этот Хаим, годился – он должен был засвидетельствовать успех эсэсовца как обладателя этого замечательного бумажника.

Хаим понюхал и с важностью подтвердил:

– Пахнет прекрасно!

Бекман улыбнулся. Он был счастлив.

– Ну, за хорошую работу полагается поощрение, – заявил он. – Как ты считаешь? Открой рот.

Хаим не хотел бы ничего и никогда брать из рук этого негодяя. Но что было делать? Он открыл рот… и в следующую минуту отшатнулся. Бекман начал лить ему в рот спиртное из своей фляжки.

– Коньячок! – похвалился эсэсовец. – У нас сегодня все французское, не хухры-мухры.

Но Хаим уже закрыл рот, и драгоценный коньячок пролился на пол. Настроение у эсэсовца сразу изменилось.

– В чем дело, еврей? – спросил он тоном обиженного ребенка.

– Да, я еврей… я не могу… – пытался объяснить Хаим. – Не могу пить коньяк… не велит наша вера…

– А ты веришь? – спросил Бекман.

– Мы все верим, – отвечал Хаим. – Поэтому я не могу.

Глаза Бекмана снова загорелись знакомым блеском.

– Давно по жопе не получал? – вкрадчиво спросил он. – Сейчас будет двадцать пять ударов. Твоя норма! Я хотел сегодня обойтись без этого, но ты не можешь по-хорошему!

Хаим обреченно повиновался и снял штаны. Ему и в голову не пришло как-то сопротивляться. Когда он обнажил ягодицы, стало видно, что все они – в красных полосах от ударов плетью.

Бекман размахнулся – и снова начал стегать заключенного.

– Считай удары! – приказал он. – Собьешься – начну сначала!

После какого-то по счету удара Хаим застонал от боли… и сбился со счета.

– Ну? Сам виноват! – заявил эсэсовец. – Я начинаю сначала.

И снова изо всей силы начал стегать заключенного.

Избиваемый, готовый потерять сознание Хаим вдруг встретился глазами с Сельмой. Своим взглядом девушка постаралась придать ему твердость. Она шевелила губами – помогала ему считать. И Хаим начал считать:

– …Три, четыре, пять, шесть, семь…

Его голос окреп. Он считал, считал… И досчитал до конца экзекуции. Вот эта экзекуция стала первым их с Сельмой признанием в любви. Признанием – под плеткой эсэсовца…

Печерского в этот вечер также ожидало признание в любви – хотя он об этом еще не знал. У них с Люкой было назначено свидание на знакомом месте, на досках за последним бараком. Люка попросила Александра прийти как можно раньше.

– Постарайся поужинать побыстрее, – шепнула она ему утром, когда они встретились после построения. – Я знаю, ты быстро ешь, я видела. Вот, поешь побыстрее, и приходи. Тогда мы сможем дольше побыть вдвоем.

Александр ничего не ответил, только кивнул. Но сердце его забилось чаще. Он и не заметил, когда, в какой момент встречи с Люкой превратились из привычной части лагерной жизни во что-то совсем другое. Он понял, что девушка перестала быть для него «ширмой», некой частью конспиративного плана. Он ловил себя на мысли, что думает о ней, мечтает о следующей встрече. И даже – странно об этом говорить! – представляет, как могла бы выглядеть его будущая жизнь с этой девушкой. Где? Конечно, у него дома, в Ростове. И что с того, что у него на руках будет маленький ребенок, его Эллочка? Они с Люкой подружатся, обязательно подружатся! Поймав себя на таких мыслях, Печерский крутил головой, называл себя последним идиотом – и переключался на мысли о деле, то есть о подготовке побега. Но отказаться от мыслей о Люке все равно не мог. Поэтому он так обрадовался, когда она назвала час свидания. И весь день ждал его.

Вечером, едва их привели в столовую, он первый кинулся к раздаче, схватил хлебную пайку, сунул ее в карман. Баланду вообще брать не стал. Противно было даже думать об этом пойле, когда впереди его ждали полтора часа счастья. Видеть девушку, целовать ее – это будет все равно как вернуться в прежнюю, довоенную жизнь…

Стараясь сдерживать шаг, чтобы не привлекать к себе внимания, Печерский покинул столовую. Лейтман, а потом Цыбульский пытались его остановить, о чем-то спросить, но он только отмахнулся: «Потом!» Однако возле Бориса все же остановился, шепнул ему:

– Слушай, я вечером могу… немного задержаться. Если капо спросит, скажи, что вышел по нужде, сию минуту вернусь. В общем, извернись как-нибудь.