Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

– Ты что, идешь делать разведку? – спросил Цыбульский. Глаза у него загорелись. – Может, возьмешь меня с собой?

– Нет, не в этот раз, – отвечал Александр.

Больше ничего объяснять не стал. Как он скажет товарищу, что идет вовсе не на разведку, а на встречу с девушкой? В конце концов, эта встреча для него была так же важна, как и подготовка к побегу…

Как Александр ни спешил, а все же Люка пришла раньше его. Еще издали он увидел ее синее платье – совсем не новое, потрепанное, но такое ему дорогое. Он подошел, сел рядом с ней, и они обнялись. Это тоже было впервые – чтобы они вот так, сразу, давали волю своим чувствам. До этого они начинали с разговоров, с обмена новостями, так что это было похоже на встречу друзей. Теперь их свидание не было похоже на встречу друзей…

– Я думал о тебе… – шепнул Александр на ухо девушке.

– И я думала! Я так долго думала о тебе, о нас! – отвечала Люка. – Я скучала о тебе! Все время старалась увидеть тебя из-за своей кроличьей загородки – может, ты выйдешь зачем-то из своей мастерской, пройдешь по двору. Но ни разу не увидела… Жаль… Жаль, что нам так и придется сидеть здесь…

– Как это? – не понял Печерский. – Ты не хочешь здесь сидеть? Ты хочешь, чтобы мы… разошлись? Расстались?

– Нет, ты меня совсем не понял! Наверное, я разучилась говорить по-немецки!

Оба рассмеялись. Да, это была смешная шутка. Ведь для Люки немецкий был родной. И вот она заявляет, что он лучше ее понимает немецкий!

Он не мог больше рассуждать. Обнял девушку, поцеловал раз, другой… Он не мог говорить. Совсем не мог! Да и не нужно было ничего говорить – все происходило помимо слов…

В минском лагере, да и здесь, в Собиборе, некоторые заключенные устраивали себе «любовь». Занавешивали одеялами нары и предавались страсти до отбоя. Немцы смотрели на это сквозь пальцы. Говорили: «Эти евреи совокупляются там, словно тараканы». А что оставалось делать, если мужчин и женщин тянуло друг к другу? Немцев тоже тянуло, и они не брезговали еврейками: то и дело брали какую-нибудь девушку, что привлекательней, на ночь к себе, в офицерские коттеджи. Да, им не нужно было прятаться, занавешивать проход одеялом. Особенно охотно водил девушек в свой коттедж садист Гринхаус. Не брезговали этим и Бекман, и Отто, и сам комендант Первого лагеря Френцель, да и другие эсэсовцы.

Однако Печерский, глядя на эту барачную любовь заключенных, не мог побороть в себе отвращения. И когда в его жизни появилась Люка, он сразу понял, что не сможет с ней вот так, на виду…

– Ты мой хороший, мой лучший! – шептала она, когда вновь обрела способность складывать и произносить слова. – Лучше тебя нет никого, никого!

– Скажи, а раньше… ты была замужем? – спросил он.

– Нет. Но у меня был жених. Его звали Пауль…

– Пауль? Совсем не еврейское имя.

– А он и не еврей, он немец. Я росла среди немцев. Отец ненавидел свое еврейство, отрекся от него. Он не ходил в синагогу, считал себя атеистом. Я немного знала идиш, но в семье у нас говорили по-немецки. И я, в общем, как и отец, считала себя немкой. Пока не настал 1938 год, «Хрустальная ночь»… К тому времени уже вступили в действие расовые законы…

– Так что, твой жених… он отказался от тебя?

– Да. Прекратил все отношения. Попросил вернуть ему кольцо, которое мне подарил.

– И он даже не сделал попытки тебя спасти? Помочь тебе бежать?

– Нет. Отказался сразу. Сделал вид, что мы даже никогда не были знакомы. Вот так. И это было хуже всего. Даже хуже, чем этот Собибор, крематорий, газовая камера. Хуже, чем кролики. Я думала… думала, что моя жизнь кончена. Что никакой радости больше не будет. Но в тот день, когда я увидела тебя – там, на досках… В тот день я поняла, что жизнь продолжается.

– Да, жизнь продолжается. И знаешь… Я тоже в эти дни думал о тебе.

– Вот как?

В неверном свете луны Печерский заметил, что девушка улыбается.

– И что же ты думал обо мне, интересно? Что я приставучая? Прицепилась к тебе, как… ты, наверно, не знаешь этого немецкого слова – это такое растение, колючее…

– Да, у нас тоже есть похожее выражение. Но я думал совсем другое. Думал, что мы с тобой могли бы жить после… после всего этого. После войны. Но только у нас, в СССР.

– Конечно, у вас! Я ни за что на свете не соглашусь снова жить в Германии. Но как мы можем жить вместе? Ведь ты женат…

– Разве я не говорил тебе? Моя жена погибла. Мне сообщили это еще на фронте. Завод, на котором она работала, эвакуировался. Но по дороге эшелон разбомбили. Не осталось в живых ни одного человека из этого эшелона. Меня одно беспокоит – что стало с Эллой. Когда я уезжал, ей было семь лет, а теперь ей уже девять. Как эта жизнь на нее подействует? У меня нет никого дороже дочери, и я твердо решил, что она будет жить со мной.

– И ты хочешь, чтобы я тоже… чтобы я жила с тобой и твоей дочерью?

– Да, я думал об этом. А что, ты считаешь, что это невозможно?

Улыбка исчезла с лица Люки.

– Трудно сказать… – произнесла она. – Все это так неопределенно… Давай не будем загадывать так далеко. Надо жить сегодняшним днем. Слушай, а ведь уже был отбой!

– Разве? – удивился Александр.

– Точно, был! Я слышала сирену. Правда, смутно – не до того было, но все же слышала.

– А я нет…

– Был отбой. Нам надо возвращаться в свои бараки. Идем.

Спустя несколько минут они покинули доски и направились в жилую зону. Судьба была милостива к ним: обогнув барак, они увидели часового, который только что прошел это место и теперь направлялся прочь. Подождали, пока он отойдет подальше, и перебежали за угол столярной мастерской. Здесь им нужно было расставаться: ему направо, ей прямо. Он обнял эти плечи, ставшие за этот вечер совсем родными.

– Когда? Завтра? – шепнула она.

– Не знаю, – отвечал он. – Есть кое-что, что может помешать. Многое может случиться. Я тебе скажу.

– Я буду ждать, – сказала она и растаяла в ночи.

Печерскому и дальше везло. Возле дверей барака никого не было, никто не видел, как он вошел – чуть ли не через час после отбоя, как скользнул на свое место. Когда он лег, услышал шепот Бориса.

– Ну, что, ты все разведал, что хотел? – спросил Цыбульский. – Все идет по плану?

– Да, я все разведал, – отвечал Печерский. – Все идет просто отлично. Даже лучше, чем я надеялся.

На следующий день после того, как Печерский объявил товарищам свой план восстания, Лео все время ходил, погруженный в раздумья. Всегда внимательный, следящий за действиями охранников, в этот день он не был похож сам на себя – работал медленно, с огрехами, и за это несколько раз получил плетью от вахмана.

Вечером, едва их привели после работы в барак, Лео отозвал Печерского в сторону. Было заметно, что ему хочется что-то сказать, поделиться сомнениями. За Александром увязался и юный Шломо – со вчерашнего дня он старался не отходить от лейтенанта.