Иван Беркутов - Собибор. Восстание в лагере смерти

Тогда он и правда так думал. Но даже эти его взгляды – очень мирные, по его мнению, взгляды – возмутили Берту.

– Ах, как ты щедр! – воскликнула она. – Значит, ты милостиво позволишь нам жить? Ходить по некоторым улицам? Не по всем, конечно, но по некоторым. Например, ночью, когда никто не видит. Но знаешь, что я тебе скажу, Карл? Все это ложь! Я слышала, что говорили твои друзья на этом вашем съезде. Это было ужасно, ужасно! Так могли бы говорить людоеды! И ты тоже стал таким. И это означает, что мы не можем быть вместе. Я больше не твоя невеста. Прощай!

И она сняла с пальца кольцо, которое он ей подарил, и бросила ему. Небрежно так бросила – он едва сумел поймать. А она повернулась и ушла.

Вот как было дело. Не он ее бросил, а она. Он был ни в чем не виноват. А отец был-таки виноват. Потому что он принял сторону Берты. Узнав об их разрыве, Макс Френцель заявил, что Берта поступила совершенно правильно. Он сам не хочет больше общаться со своим старшим сыном. И Макс Френцель заперся в своем рабочем кабинете и с того времени почти не выходил оттуда. И Юрген, младший брат Карла, отвернулся от него. В 1938 году, после «Хрустальной ночи» и Нюрнбергских законов, он уехал в Швейцарию; и с тех пор переписывался только с отцом.

Так Карл остался один. Только сестра Магда разделяла его взгляды. Она поддерживала фюрера, вышла замуж за члена партии. Но сестра никогда не была особенно близка Карлу. Другое дело отец и брат. А еще Берта… В 1937 году она уехала в Америку, и с тех пор он не знал о ней ничего.

Сам он женился, вполне выгодно женился на немке из хорошей семьи. И его Грета родила ему двоих крепких малышей. Но… Если говорить правду – полную правду, – то надо признать, что Карл Френцель не был счастлив в браке. При его должности он мог ездить к жене, в Берлин, хоть каждый месяц. На деле он пользовался этим правом лишь раз в полгода. Остальное время обходился девушками из числа заключенных. Выбирал то одну, то другую, проводил с каждой несколько ночей, дарил ей что-нибудь… А потом отправлял в газовую камеру. Уже несколько девушек проследовали по этой дорожке: через его постель в крематорий. Он не мог оставить их в живых: людей грязной расы, познавших близость с арийцем. И потом, некоторые слышали от коменданта странные признания… Прежде чем идти в постель, Френцель каждый раз напивался. И, пьяный, иногда выбалтывал правду о том, как относится к жене. Как ненавидит ее. Нет, еврейки не должны были этого знать…

Обершарфюрер Карл Френцель, член нацистской партии с безупречной репутацией, крупный руководитель, носил в душе настоящий ад. Он все время жил в этом аду, и не было оттуда никакого выхода, и никакой надежды тоже не было. Только все мучительнее становилось его беспросветное существование, все горячее адская топка…

Когда комендант вышел из барака, Хаим выпустил рукоятку ножа, который продолжал сжимать. Он не смог! Не смог ударить врага ножом – даже для спасения любимой! Грош ему цена!

Бекман, проводив начальника взглядом, пожал плечами и снова задремал. А Хаим и Сельма, не сговариваясь, тихо вышли из барака. Отошли за угол. Теперь Хаим мог обнять любимую уже не под угрозой наказания, не под дулом пистолета, а по желанию, по любви.

– Ты очень красивая! Очень! – шептал он. – Но я… я не могу тебя защитить! Что я за человек?! Что за человек?!

Сельма в ответ гладила его лицо.

– Ты очень, очень хороший, – говорила. – Именно потому, что не можешь убивать…

Однако в этот день им было не суждено остаться вдвоем, хоть на минуту вырваться из-под надзора нацистов. На этот раз их заметил капо Берлинер. Точнее, он заметил колье на шее у Сельмы.

– Украла? – ухмыльнулся он. – Ну, смотри у меня! Впрочем, у меня сегодня хорошее настроение. Иди-ка сюда, госпожа Грудь!

Сельма шагнула к нему, и Берлинер тут же принялся ее грубо лапать. У него, в отличие от коменданта Френцеля, не было никаких комплексов – только грубое животное желание, которое он хотел немедленно удовлетворить. И он тискал, тискал грудь девушки. А она… она изображала удовлетворение, она улыбалась ему – все для того, чтобы он не обнаружил патроны, спрятанные у нее за пазухой.

– Смотри, нравится ей! – заявил Берлинер.

Однако то, чего мы больше всего страшимся, зачастую и происходит. Пальцы капо наткнулись на что-то твердое. Миг – и он извлек на свет один патрон, потом второй, третий…

– Что это? – воскликнул он. – Где ты взяла? Как посмела?!

Его лицо исказилось. Он уже не думал о наслаждении.

– Конец тебе, тварь! – заявил Берлинер, извлекая свой знаменитый кнут. – Будешь знать, как оскорблять великий рейх!

Схватил Сельму за волосы, потащил ее к бараку.

– Сейчас разберемся! – зловеще произнес он.

И это были последние слова в жизни капо Берлинера. Неожиданно чьи-то крепкие руки сдавили шею капо, другие руки схватили его и потащили куда-то в сторону. Он открыл рот, чтобы крикнуть – и тут же его заткнули вонючей тряпкой. Извернувшись, Берлинер разглядел своих недругов – и изумился. Тут был тихоня Шломо, были Юзеф и Ицхак – но также и капо Бжецкий… Именно Бжецкий сдавил крепкую шею бывшего боксера и держал хватку до тех пор, пока Берлинер не дернулся в последний раз – и затих.

Спустя несколько минут Берлинера, уже мертвого, затащили в столярную мастерскую и бросили на пол у стены. Теперь те, кто принимал участие в расправе с капо, могли отдышаться.

– Вот гад! – воскликнул Шломо. – Он чуть не сорвал нам всю операцию!

– Да, если бы он поднял шум… если бы немцы узнали, что мы собираем патроны, они могли догадаться, что готовится побег, – согласился Бжецкий.

– Теперь уже не догадаются! – заявил Юзеф.

А Шломо, обращаясь к толстяку Берлинеру, сказал:

– Ступай в ад, нацистская подстилка!

Бжецкий, самый деловитый и опытный среди них, сказал:

– Пойду, доложу немцам, что толстяку стало плохо и я уложил его на койку. А то как бы не принялись его искать.

Выходя, он в дверях столкнулся с вошедшим в барак Печерским.

– Вот, первый готов, – сказал он, кивая на лежащего у стены Берлинера. – Пришлось придушить – он обнаружил у Сельмы патроны.

Тут же к своему названому отцу поспешил юный Шломо.

– И наша нежность, и наша дружба сильнее страсти, крепче, чем любовь! – пропел он, подражая Вадиму Козину, его песне с пластинки. – Вот, Саша, смотри, первый убит! Правда, не эсэсовец, а капо…

Остальные молчали – ждали, что скажет командир. А он оглядел их всех и сказал:

– Ну, что же. Получится чуть раньше, чем я намечал, но пусть так. Завтра.

– Что завтра, Саша? – спросил Калимали.

– Сейчас объясню. Только пусть Бжецкий вернется и сядет на место.

– Но я хотел сказать немцам, что Берлинер заболел! – стал возражать капо. – Как бы они не хватились толстяка…