Конни Палмен - Наследие: Книга о ненаписанной книге

«Это в твоем духе, — сказал я. — Похоже на твои прежние утверждения о том, что писательство есть искушение и что ты не можешь гордиться своей судьбой, поскольку она досталась тебе даром».

«Несомненно, — ответила она. — Что-то совсем новое придумать сложно, дорогой. Подобно шалашнику, я продолжаю достраивать то, что уже знаю, и то, что меня волнует. Единственное, в чем можно быть оригинальным, — это в тобой придуманной неожиданной комбинации уже известного».

Наверно, я ответил без должного энтузиазма. На ее лице угадывалось раздражение, она развела руки и воздела их к небесам.

«Но ведь это же здорово, Макс, — наблюдая за токованием красочных райских и серых беседковых птиц, мы можем добавить новую веточку к собственному сооружению в голове?»

Этот неожиданный вывод заставил меня улыбнуться, и я попросил ее рассказать мне всю историю еще раз, потому что упустил, какая именно веточка была добавлена к беседке.

«Трогательность, — сказала она с явной неохотой. — Я поняла, что естественная красота не задевает за живое, в то время как созданное кем-то творение проникает в сердце. Вот и все. И тут же перед глазами возник образ тысячу раз растиражированной Мэрилин Монро, которой стоило только расправить, подобно райской птице, свое яркое оперение, чтобы восхищать и соблазнять, не вызывая при этом ни малейшей эмоции или хотя бы человеческого взгляда, полного любви. Отсутствие этого взгляда, по-моему, и делало ее такой несчастной и в конечном счете погубило. Взгляд, в котором читается преклонение перед естественной красотой, — взгляд холодный и равнодушный. Я лишь хотела сказать, что не требующее усилий, очевидно, не пробуждает у людей любопытства. Мэрилин Монро выходила на публику, чтобы быть любимой, а получала вместо этого восторженный, но лишенный теплоты взгляд».

«Ты — кальвинистка и считаешь, что все в этой жизни нужно заработать своим трудом».

«Ты сегодня что-то очень критично настроен, Петзлер, я тебя чем-то обидела? Я не кальвинистка, а благочестивая католичка и привыкла к тому, что красочность действа соседствует с глубокими тайнами и высокими проявлениями духа. Наш священник облачается в багряные одежды не для того, чтобы покрасоваться, нет, тут иное — это воплощение Бога, служение Слову, пресуществление и тому подобные прекрасные и непонятные вещи. Да. Но я уклоняюсь от темы. Какой комментарий был у тебя перед этим?»

«Я сказал, что, по твоему мнению, все в этой жизни нужно заработать своим трудом».

«Да, — ответила она, — я так считаю».

Два шкафа в библиотеке на чердаке были заполнены биографиями, и я знал, что внизу в ее комнате стояло еще штук пятьдесят биографических книг, которые она хотела иметь под рукой. Некоторые из них она поставила так, чтобы с переплетов на нее смотрели лица, такие же родные и любимые, как на соседствующих с ними фотографиях друзей и родственников. Таким образом, что бы я ни делал, за мной следовал пронзительный взгляд Сэмюэля Беккета, в то время как глаза Маргериты Дюрас [16] Marguerite Duras (1914–1996), французская писательница, сценарист и кинорежиссер. старались избежать со мной встречи; Фридрих Ницше был вечно недоволен моим поведением, а Элвис Пресли со своей кривой ухмылкой ежедневно старался мне понравиться; взгляд же Карри ван Брюгген [17] Carry van Bruggen (1881–1932), нидерландская писательница. скрывал тайну ее смерти. Я знал, что Лотта любила читать о жизни других, и поэтому был сильно удивлен отсутствием каких-либо записей или писем в биографических произведениях, хранящихся на чердаке. Я поймал себя на этой мысли после ее размышлений о Мэрилин Монро, и мое недоумение только усилилось, когда я принялся дистиллировать переписку Флобера с современниками. Только что я перепечатал четыре пассажа из его переписки с Луизой Коле, которые, по мнению Лотты, соответствовали теме « самобытность ».

«Что делает персонажей из Прошлого столь прекрасными — так это их самобытность. В этом все дело — найти что-то в себе. Сколько наук нужно не изучить, чтобы стать независимым от книг! И сколько их нужно не перечитать! (8 мая 1852 года)».

«Все мои корни — в книге, которую я знал наизусть еще до того, как научился читать, а именно в «Дон-Кихоте», прибавьте к этому бурлящую пену нормандских морей, хандру и непроглядный туман (19 июня 1852 года)».

«Никто не самобытен в чистом смысле этого слова. Талант, так же как и жизнь, передается через инфузию, и мы должны пребывать в благородном обществе, ориентируя наши потребности на общение с учителями (6 июня 1853 года)».

«Читать полезнее, чем писать, потому что мы пишем то, что другие уже писали до нас, увы! (13 марта 1854 года)».

Перепечатывая эти цитаты, я вспоминал ее собственные соображения по поводу самобытности, ее негодующее осуждение радикального упразднения этого понятия, что, по ее мнению, свидетельствовало бы о неспособности вложить в него более глубокий смысл. Она часто обращалась к этой теме как к одной из главных в ее будущем большом романе.

«Достаточно того, что мы с тобой знаем, каков скелет нашего произведения, — сказала она как-то. — А разобраться в чем-то можно только тогда, когда связываешь одно с другим».

«Чем больше вещей связаны друг с другом, тем проще проникнуть в суть этих вещей, — продолжала она, добавив, что таков закон структурирования. — Однако мы не занимаемся структурированием, мы пишем книгу. Роман — не научное исследование хотя бы потому, что дает представление о личной жизни людей, времени, мире. Сравнивая свои переживания с опытом других, глубже познаешь и самого себя».

Уверенный в том, что лучший подарок Лотте — это хороший вопрос, в тот день я спустился вниз с намерением прояснить те неясности, которые встретились мне в биографиях.

И хотя мы обменялись самыми что ни на есть теплыми приветствиями, я помню то чувство досады, которое испытал, снова застав у нее Акселя Ландауэра.

Единственный ребенок в семье, я один правил в своем королевстве и потому, наверное, не владел талантом приковывать к себе внимание окружающих. Маргарета заметила однажды, что, стоило мне только стать объектом всеобщего интереса, я тут же обращался в бегство. И хотя присутствие Акселя Ландауэра вызывало во мне неприятное чувство ревности, желание развернуться и уйти в свою комнату, я не поддался этому порыву и принял приглашение разделить их компанию. Налив себе кампари, я занял место в кресле перед камином. Аксель и Лотта возобновили тем временем прерванный моим появлением разговор.

«Мы тут болтаем про серийных убийц, Макс, — пояснил Аксель, — и нам очень не хватает мнения эксперта — господина Таллича».

Из его книг и Лоттиных рассказов я знал, что Таллич хорошо разбирался в психологии серийных убийц. При жизни он был одним из немногих европейцев, сотрудничавших с американским институтом, который исследовал этот вид преступлений. Они с Лоттой часто ездили в Америку, куда его приглашали на конференции по бихевиоризму. Он изучал также исторические, философские и социологические аспекты этого явления, пытаясь объяснить, почему серийные убийства встречались в Европе реже, чем в Америке.