Конни Палмен - Наследие: Книга о ненаписанной книге

Не прошло и пяти минут после нашего разговора, как затрещал факс и я получил статью, написанную ею по заказу одного иностранного журнала для ежемесячной рубрики, в которой разные люди рассказывали о том, что они любят и чего не любят. То, что я прочитал, развеяло мою печаль, и я, улыбаясь, принялся набирать текст на компьютере. Вверху неразборчивым почерком было написано для меня: «Дорогой Макс Петзлер, вот так это выглядит. Ни о чем не беспокойся. До завтра, твоя угасшая звезда».

«Я люблю селедку, но она не должна быть слишком холодной или слишком теплой. Бывают дни, когда я вообще не выношу селедки, даже если она не слишком холодная и не слишком теплая, и я не знаю, почему в эти дни селедка мне не по вкусу.

То же происходит и с другими любимыми мною вещами, когда вдруг по каким-то необъяснимым причинам я перестаю их любить.

Я страшно люблю все плохое. Я люблю много пить, курить, долго и быстро водить машину и иногда очень люблю падать, особенно после того, как, обернувшись, увижу, что кто-то сможет меня поймать. Но что я не люблю, так это пьянство, рак, несчастные случаи со смертельным исходом и дырки в голове.

Очень люблю сильно кого-то любить и размышлять обо всех этих разных Любовях: к одному-единственному, к нескольким сразу, к семье и друзьям, к тем, кто уходит, и тем, кто остается, к еде и напиткам, к знанию и писательству, к тому вечному ожиданию разгадки, почему же я иногда не люблю все то, что так люблю».

Дело в том, что я так и не рассказал ей о той первой встрече с ее наследием, после которой уже ничем другим заниматься не мог. По ходу разговора что-то заставляло меня отыскивать в черных папках или в библиотеке все о том предмете, который мы обсуждали. Я читал и запоминал, где я это нашел.

«Без памяти нет писателя», — как-то сказала она.

Ее память меня поражала. Она точно знала, в какой книге автор уделял внимание тому, что ее волновало.

«Завтра тебе предстоит продистиллировать дневник Гомбровича [6] Witold Gombrowicz (1904–1969), польский писатель. Имеется в виду «Дневник. 1953–1966». , — говорила она. — Хочу обменяться с ним мыслями о молодежи». Или же ей необходима была «Жюстина» Даррелла [7] Lawrence George Durrell (род. 1912), английский писатель и поэт. , которая, по ее словам, проявляла близкое сходство с одним из героев ее собственной книги.

«Я не знаю дословно, что там написано. Но я знаю, что там это есть», — ответила она, когда я выразил свое изумление по поводу ее феноменальных способностей. «Все это могут, и ты тоже. У всех есть память, просто большинство людей не помнит, откуда у них те или иные знания. Наша с тобой книга и об этом тоже».

Я был ее секретарем или «личным секретарем», как она меня называла, и должен был следить за тем, чтобы ее воспоминания оставались для нее доступными.

Без тени печали она признавалась, что не может угнаться за действительностью. Она всегда мечтала начать свой роман со смерти главного героя, семья которого наследует библиотеку. Очень скоро семья обнаруживает, что почти все книги переложены личными документами, письмами, набросками к романам, ссылками на литературные произведения, которые дают толчок новым идеям и позволяют иначе объяснить уже существующие. Страницы других книг испещрены черновыми записями, в которых прослеживается связь между этими книгами, а также популярными песнями, фильмами и телевизионными программами и той книгой, над которой главный герой работал при жизни.

«Я действительно мегаломанная клуша, для которой нет в жизни большего удовольствия, чем сидеть в библиотеке и писать историю двадцатого века, — смеялась она, — и честно признаться, в глубине души мне до сих пор этого хочется. Обрати внимание, что я говорю не об истории вообще, а о совершенно конкретной истории, ведь я не сумасшедшая».

Я спросил ее, что это за конкретная история.

Широким жестом она указала на книжный шкаф, стоящий внизу в гостиной.

«История о том, что знают люди в наше время, о том, что их трогает и что на них воздействует. Ведь на все есть свои причины. Ты не представляешь, как мне нравится заниматься этим бесстыдным анимизмом. Иногда мне кажется, — продолжала она доверительно, — что я слышу, как в шкафу шелестят книги, как великодушно они дают советы друг другу и подолгу беседуют. От оживления они раскачиваются и с наслаждением припадают к своим соседкам. Умы при соприкосновении оттачиваются», — заключила она.

«То есть никто не поет свою собственную песню?»

«Да нет же, — ответила она пылко, — нет, каждый поет собственную песнь. Отвергать идею самобытности так же глупо, как объявлять Бога смертным. Если бы все было так просто. Нельзя отказываться от самобытности только потому, что это понятие уже не то, каким было одно-два столетия назад, и что в нем уже нет ничего романтического, — это слишком упрощенный, я бы даже сказала, детский подход. Самое прекрасное в процессе взросления — это способность преодолевать все большие сложности. Никого нет радикальнее и ущербнее, чем подросток или юнец. Отвратительно. Мне до смерти стыдно, когда я вспоминаю те дерзости, которые я высказывала до того, как повзрослела, — такие экстремистские, такие глупые. Радикализм — это невозможность противостоять переменам и расширять свои знания. Ведь свет, например, уже далеко не то явление, каким оно было до открытия электричества. И это нормально. Более того, это заслуживает нашего радостного одобрения. Многосложность нашей жизни зависит от времени, в котором мы живем и которое проживаем. С возрастом мы развиваем в себе смелость быть самобытными и исключительными. Вовсе не нужно жить так, как все. Когда мы молоды, мы не рискуем выделяться и оставаться наедине с собой. Возможно, просто еще не можем. Нам необходимо участвовать, присматриваться, подражать, пробовать, принадлежать. В молодости нам не хочется создавать трудности, это приходит позже, когда, к своему ужасу, мы обнаруживаем к этому талант и в один прекрасный день делаем страшное и волнующее открытие, что впервые имеем о чем-то собственное мнение, почти всегда неправильное».

«Но разве большинство людей не верит, что все, чем заняты их мысли, они придумали сами?»

«Боюсь, что так. Очевидно, наша душа обладает каким-то защитным механизмом, который дарит нам эту иллюзию, и потому даже самый отъявленный подонок мыслит себя Богом».

«Ну а ты, конечно, хотела бы, чтобы подонок знал, что он подонок», — усмехнулся я.

«О да, — ответила она весело, — I’m a sucker for reality» [8] Я упиваюсь действительностью ( англ. ). .

От радости она опустилась на колени, и мы долго смеялись, расслабленные и утомленные.

Перед тем как пойти спать, она еще раз вернулась к нашей будущей книге, пояснив, что все, о чем говорили, для романа годится, но представляется ей жестокой, да, отвратительной реальностью.