Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

[Кроме матери, отцовских писем и Шурки у меня был Юрий Фёдорович, директор школы, в которой я учился, В то время на моём подбородке настойчиво пробивался мотыльковый пух — дымок юности, [а детство незаметно, как снежинка на ладони, кончалось]. На самом краю детства под бравурный марш Юрий Фёдорович вручил мне аттестат зрелости. Он пожал мою бедную руку и коротко шепнул:

— Кого любят, того, знаешь, бьют.

Однажды я сбежал с урока английского языка и прямо на улице наткнулся на директора. Он посмотрел на часы и сказал, устало вздохнув: «— Пойдём со мной. Ты должен понять.» Но понять ничего было невозможно: я очутился в кино, какой-то документальный фильм о жизни нашей страны. Когда мы вышли, директор сказал: «— Мораль сей басни такова. Ты своими глазами сейчас видел, как люди трудятся и что они создают. И запомни: они дают тебе всё: тротуар, дом, солнце, книги, школу — только чтобы ты рос и до поры до времени набирался ума. Они спросят с тебя всё это сполна, натурой, дочиста. Да придёт время и ты сам спросишь с себя и это небо над головой и эту землю под ногами. Есть такая честность у человека, называется она совесть. Она всегда должна находиться в покое, ясности и чистоте. Ведь сквозь эту ясность и чистоту человек видит, как ему жить и правильно поступать в жизни. А если совесть неспокойна, взбаламучена, что сквозь неё разглядишь? Тогда человек может только наломать дров… Эх, ты!»

Это било. Обычно он не любил заглядывать в дневники, когда они были полны страхолюдных отметок. Он всегда смотрел в глаза. Знал, видно, куда смотреть. Как будто отец. А мой отец погиб на войне. Когда я уезжал, он задержал мою руку и сказал:

— Тебе хочется необыкновенного. В людях, в себе. Понимаю, молодость. Знаешь, старик, я ведь тоже скоро отсюда уеду. Некоторые меня здесь считают оригиналом: оставил должность в крупном городе и семь лет отдал провинции. Но так нужно. Понимаешь?

Он испытующе смотрел мне в глаза, но я его понял намного позже. Директор жил нелегко, сложно. И он просил искорку сочувствия от меня, молокососа! Он лишний раз напоминал о том, что кругом живут люди, что они смеются, любят и ненавидят, что я должен им ДАВАТЬ. Он бил и в последнюю минуту.]

\На краю детства под бравурный марш очкастый директор вручил мне аттестат зрелости./

Аттестат оглушительно хрустел. Я осторожно скатал его вокруг зелёной веточки сирени в трубку и стал держать в руке. Захлопали освобождённые стулья. Торжественная часть кончилась и начались танцы. Сосредоточенные родители деловито заспешили в другой зал накрывать столы. Маркие и отутюженные, мы стояли у входа в клуб и наперебой болтали. Ахтырский никого не слушал и дымил, как пароходная труба.

— Закурил у дирюка. Говорит, что теперь можно, — сообщил он счастливым голосом и, отстреляв несколько беломорин одной очередью, потащил нас в магазин.

— По стопоря! — объяснил он.

Мы родились мужчинами и пошли. Водку пили в чужом подъезде из общего стакана с дорогими вензелями и щипали по очереди батон, который Ахтырский [плотно] держал под мышкой. \Насколько отвратительна водка знает только ранняя юность./ Водка была отвратительна, как лекарство. Слёзы предательски текли у меня по щекам и по подбородку. Но Ахтырский [держался великолепно,] даже не забыл вернуть стакан впридачу со стеклянной тарой каким-то жильцам. Но я долго подозревал, что он позвонил не в ту квартиру, где мы попросили стакан.

Валя Медусенко стояла тонюсенькая, в [ослепительных] белых туфлях на хрупких занозах каблучков. На её щеках вспыхивали водоворотики ямочек. Я к ней был равнодушен с тех древних времён английских глаголов и хотел было пройти мимо, но очутился под косым лестничным переплётом и сказал обречённым голосом:

— Валька! Я напился.

— Что ты, — успокоила она, — ни капельки не заметно.

Я обернулся и никого не увидел. Подошёл вплотную и взял её руки. Они были [хрупкие и] холодные. Она выжидательно смотрела на меня снизу вверх и ничего не говорила. Меня потянуло вниз к её большим блестящим глазам. \Так меня тянуло вниз только на карусели./ [Это было с такой силой — ] будто мне сгибали шею. Я обернулся, поблизости никого не было.

— У меня холодные руки, — [сказала она нереальным голосом и] беспричинно засмеялась \она/. Я молчал и ждал, когда она перестанет смеяться. Отчего-то я считал неудобным целовать в раскрытые губы. Я ждал, а она улыбалась. Она тоже ждала, но я [был глуп и] не знал об этом. Я обернулся и никого не увидел. Я ненавидел себя. Ну! Я отрешённо нагнулся, но она [быстро отвернулась и] уткнулась лицом мне в плечо. Но я был упрям, и пройдя губами по всему её лицу, ткнулся в губы.

Губы были простые[, как парное молоко]. Я даже был слегка разочарован, потому что ничего особенного не почувствовал. [Всю жизнь думал: это свято, изумительно, непостижимо — поцелуй. А это так просто.] Ну, теперь я перецелую всех девчонок.

— Ну чего же ты, — дёрнула она меня за рукав, — на нас смотрят. [Тюнин.]

Я обернулся и увидел [своего одноклассника Серёжку Тюнина. Мы с ним увлекались импрессионизмом. Это был свой.]\Ахтырского./

— А ты покажи ему язык.

Но она убежала.

[Девчонки были смешные и шипучие, как пузырьки лимонада.] В этот вечер я ещё двух поцеловал. А на рассвете все вместе вышли за город в [большую] росу и цветы. Я измок по колено и выпачкал брюки жёлтой пыльцой. Белые следы на блестящей траве быстро заплывали росой. [Тюнин] \Ахтырский/ стоял в росе и, громко дыша, смотрел на [дальний] утренний горизонт. Я подошёл к нему сзади и стал рядом. Протянул руку, как под дождь, и сказал: — [Серёжка,] \Что, кеша,/ ветер начинается.

Из родного города я уехал по вызову из пединститута. Поселился у Жорки Панды. Тот работал в редколлегии молодёжной газеты, [где] мы заочно познакомились, [во время одного моего наезда туда] \когда в газете как-то тиснули один мой полугениальный стишок про токаря/. Он жил один в пустой гулкой квартире [, которую недавно получил и предоставил её мне в полное иго.] \Она была завалена книгами, а в углу валялась дамская заколка./ Квартира была вся завалена книгами, а в пыльном углу валялась ложка [, покрытая засохшей кашей] \дамская заколка/. Панды сразу потащил меня в город знакомить с каждым столбом. [Первым был Феликс Церпенто, студент второго курса факультета иностранных языков. Пошёл на инфак, чтобы в подлиннике читать Бодлера, Верлена, Рембо, Аполлинера. Феликс человек-идея, немного художник, с рыбьим взглядом, с мощным айсбергом лба и овальным подбородком, с которого он сбривал два раза в неделю недоразвитую растительность. Феликс был несколько академичен в изложении мыслей.] Говорил как читал. Помню, он что-то говорил об эгоизме.