Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Отдельно стоит сказать о Блоке. Одно время Кузнецов считал его недосягаемым поэтом. Он даже в какой-то момент оказался в плену у Блока. Правда, пора подражательства продлилась недолго.

Вообще Кузнецов не стеснялся постоянно возвращаться к зацепившим его стихам других поэтов и заново их обдумывать. Именно поэтому ему всё время открывались в русской поэзии XIX — начала XX века какие-то новые смыслы. Неудивительно, что с годами к кому-то его любовь лишь усиливалась, а кто-то вызывал сплошное разочарование. Однако в отношении Пушкина мнение Кузнецова оставалось неизменным. Уже в ноябре 1985 года поэт заявил скульптору Чусовитину: «В 1921 году вымели всех дворян, и вместе с выметенной дворянской культурой кончился и Пушкин. Пушкин, конечно, гений, это непоколебимо ясно, поэзия ведь не умирает, как никогда не погибает и народ, но он остался в сложном закате дворянской культуры XIX века, и, заметь, с XIX века не было сказано ни одного нового слова о Пушкине. Пушкин — это наше прошлое, он как поэт античного типа принадлежит русской античности, в нём мало и христианского, если на то пошло, он как бы вылитый античный монолит. И он отнюдь не был пророком. А если и был, то что же напророчил? Движение катастрофических событий и сама революция произошли не по Пушкину, не по ведущему внутреннему устремлению этого человека, поэтому его отдельные попытки пророчествовать оказались несостоятельными. Нет-нет, поэта пушкинского типа больше не будет. Это личность именно поэтическая, а не социальная».

Но если с Пушкиным Кузнецову всё стало ясно ещё в конце 70-х — начале 80-х годов, то с другими поэтами всё обстояло сложней. Сколько раз Кузнецов менял своё отношение, к примеру, к Тютчеву! В молодости он готов был Тютчева записать в гении. Он видел в нём прежде всего большого мыслителя. А в середине 80-х годов возникли другие ощущения. В письме Виктору Лапшину Кузнецов обвинил Тютчева в косноязычии. Он утверждал: «Тютчев косноязычен. Свидетельство тому стихи: „Силенциум“, где он нарушает ритм. Пигарев, который вёл семинар по Тютчеву во время моего пребывания в Литинституте, находил, что такое нарушение ритма — загадочное своеобразие поэта. Какое к чёрту своеобразие! Косноязычие» («Наш современник», 2006, № 2, с. 138).

А возьмём Блока. Было время, когда Кузнецов разве что только не молился на него. Но потом он написал поэму «Золотая гора». По сути, это был вызов Блоку. Кузнецов обвинил любимого поэта в провалах духа, условном декоре и духовной инородности и предложил свой путь. Эту линию Кузнецов продолжил в 1981 году в заметках о Пушкине. Он прямо отметил, что Блок в поэме «Возмездие», сделав неимоверное усилие достичь ясности пушкинского слога, потерпел поражение, «потому что был соблазнён ландшафтом и перечислением того, что лежит на поверхности, и перо его соскользнуло». Позже у поэта появились к Блоку и другие претензии.

Сложным было отношение Кузнецова и к Есенину. Если большая часть его окружения принимала Есенина прежде всего за деревенского поэта, всё творчество которого строилось якобы на интуиции и чувствах, он вслед за Вадимом Кожиновым видел в нём глубокого лирика, рано вобравшего в себя многие пласты русской и мировой культуры. По его мнению, Есенина сформировала не столько деревня, а именно город. Другое дело, поэт умел красиво играть разные роли. И Кузнецову некоторые роли Есенина были не по душе. Сам он себя относил к тому типу художников, которые глаза не отводили. А Есенин принадлежал к другому типу, которые глаза отводили инстинктивно. «Для Есенина, — утверждал Кузнецов в интервью Геннадию Красникову, — увидеть нашу действительность было бы подобно тому, как если бы он увидел лик Горгоны, от взгляда которой все увидевшие превращались в камень. Есенин бы тоже окаменел на месте. Он тот тип поэта, для которого „лицом к лицу — лица не увидать“» («Независимая газета», 1998, 27 октября).

Но вот кого Кузнецов, кажется, изначально невзлюбил, — это Маяковского. К нему поэт, похоже, навсегда сохранил стойкую неприязнь.

Теперь посмотрим, как относился Кузнецов к современникам, кого он выделял и ценил, а кого просто презирал.

Сразу скажу: у него никогда не складывались отношения с литературным начальством. Нет, он редко когда шёл на открытые конфликты. Зачем? Поэт отлично понимал, что против лома нет приёма и впустую свою энергию не расходовал. Но это не значило, что он не знал цену литературному генералитету. Всё Кузнецов прекрасно знал. Он насквозь видел Сергея Сартакова, Егора Исаева, Феликса Чуева, Валентина Сорокина, Михаила Алексеева, Игоря Ляпина, прочих бездарных приспособленцев. Поэт просто презирал их. Они отвечали ему лютой ненавистью. В 1984 году Кузнецов в беседе в Евгением Чекановым не скрывал, что «его враг номер один — Сергей Сартаков, который много ему нагадил» (Русский путь. Ярославль, 2004, № 2, с. 114). Спустя два года поэт признался: «Зато меня другие секретари не любят, большие. Исаев… Я его, кстати, ругнул, когда записывали на телевидении. Вырежут…» (Там же, с. 124).

Однако Дон Кихотом Кузнецов не был. Если интересы дела требовали, он вместо боя вступал с литературными генералами в переговоры, при этом мог и чем-то поступиться и от чего-то отказаться. Этому поэт учил и своих соратников. Тому же Евгению Чеканову он ещё в начале 80-х годов вскользь заметил, что проходимцев тоже надо уметь использовать. Чеканов привёл один пример, который касался инструктора ЦК комсомола Геннадия Серебрякова, в своё время редактировавшего молодёжную газету в Иванове. «Гена Серебряков, по его мнению, прохвост, но „если он обещает подтолкнуть книжку — пусть толкает“, не надо пренебрегать подобной помощью». Добавлю, Серебряков писал очень плохие стихи, но громче других кричал о русской идее, а всех, кто был умней его, подозревал в связях с масонством.

Кого Кузнецов выделял в своём поколении? Не так уж и многих. Первым, наверное, стоит упомянуть Николая Рубцова.

Если я не ошибаюсь, Кузнецов и Рубцов виделись всего один раз осенью 1969 года на кухне в общежитии Литературного института. Один готовил завтрак, другого мучила после очередной пьянки жажда. Рубцов, по словам Кузнецова, поинтересовался, почему тот с ним не поздоровался. «Я, — заявил он, — гений, но я прост с людьми». Кузнецов промолчал, но про себя подумал: не много ли двух гениев на одной кухне.

Уже через несколько лет после трагической смерти Рубцова в газете «Вологодский комсомолец» появилась поэма Кузнецова «Золотая гора» с посвящением поэту. Оперируя этим фактом, некоторые критики сделали вывод о том, что Кузнецов сильно почитал Рубцова. Но это не совсем так.

В оригинале поэмы никакого посвящения Рубцову не было. В газетном тексте вставил его не Кузнецов, а редактор газеты Владимир Шириков. Шириков считал себя не только журналистом, но и писателем. Постоянно вращаясь в кругу местных деревенщиков, он втайне мечтал превзойти Виктора Астафьева и Василия Белова и вслед за ними попытался избавиться от провинциализма и выйти на общероссийский уровень. Он и газету хотел делать широкой: не замыкаться на сугубо вологодских новостях, а приобщать молодого читателя к вершинам духа. Но чтобы начальство к нему не цеплялось, Шириков предложил Кузнецову сделать привязку к Вологодчине, как-то связать поэму с Рубцовым. Так появилась идея посвятить газетный вариант «Золотой горы» Рубцову. В книжных публикациях этого посвящения уже не было.