Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Кузнецов ценил у Рубцова лишь отдельные стихи. Великого поэта он в нём не видел. Поэт считал, что Рубцов только нащупал свою дорогу. Выступая в 1975 году на Четвёртом съезде писателей России, он рубежным в творчестве Рубцова назвал стихотворение «Россия, Русь! Храни себя, храни!» В этом стихотворении Рубцов наконец отстранился от быта и по-новому взглянул на свою Родину. Он попытался прорваться к большому бытию. И это сразу выделило его из всех стихотворцев почвеннического направления. Однако пойти дальше у Рубцова не хватило то ли духа, то ли сил. Поэтому Кузнецов никогда не приветствовал канонизацию Рубцова.

Правда, чтобы не злить ту часть публики, которая в 70-е и 80-е годы именовала себя патриотами (а именно среди неё было более всего почитателей поэзии Кузнецова), он иногда сознательно лукавил. Сохранилась стенограмма его выступления на Центральном телевидении в конце 1986 года. Кузнецова спросили: как он относится к Рубцову. «Ну, к Рубцову как относиться? — ответил поэт. — Когда он учился в Литинституте, правда заочно, я тоже в это время учился, слышал, как он читает стихи. Как к большому поэту — к очень большому! — отношусь» («Литературное обозрение», 1987, № 4, с. 99).

А что Кузнецов думал о Рубцове на самом деле? Об этом можно прочесть в воспоминаниях скульптора Петра Чусовитина. Кузнецов, как выяснилось, ещё в 1985 году утверждал: «Но я ещё в институте скептически относился к Рубцову. То, что он писал, слышали все, он только схватил глубже других». А Кузнецову этого было мало.

Так вот, если Кузнецов даже Николая Рубцова не всегда принимал, то что можно говорить о его отношении к Анатолию Передрееву, который тоже одно время считался надеждой почвенников?! Поэт несколько лет проработал вместе с ним в издательстве «Современник». Он частенько с Передревым выпивал, а иногда обсуждал с ним и наболевшее. Передреев был близок ему как человек. Они во многом одинаково судили о мире. Но выражали этот мир они по-разному. Передреев был слишком заземлён. Он вертелся вокруг двух-трёх образов. Ему не хватало полёта фантазии. Поэтому большого поэта Кузнецов в нём никогда не видел. Уже весной 2000 года он одному из своих почитателей — Дмитрию Орлову заявил: «Передреев написал очень мало. Что-то в нём остановилось. Он многое не принимал. Не принимал рационализма, не принимал филологического засилья в поэзии. Он был очень восприимчив. То, что не знал, не стеснялся спрашивать и на лету схватывал. Своей образованностью он благотворно повлиял на Рубцова. (У Рубцова больше шероховатостей. Чем больше талант, тем больше шероховатостей.) Он рано достиг литературного мастерства и мог писать стихи километрами, как это и делали другие, но не стал этого делать. В нём рано что-то оборвалось, он остановился. Это, конечно, трагедия. Возможно, это было неверие в собственные силы. Он остановился и, по русской традиции, ушёл в загул. Чтобы кормить себя и семью, он много переводил, а это всегда плохо сказывается. Его пытались спасти от загула. Его свели с одним медицинским светилом. Они побеседовали минут сорок, попрощались, и врач сказал: „Я ничего не могу с ним сделать: у него нет цели в жизни“. Я его застал, к сожалению, не в расцвете».

Из всех почвенников Кузнецов более всего ценил, пожалуй, лишь Николая Тряпкина. Ещё в 1975 году он, полностью развенчав Винокурова и Мартынова, так и не выбравшихся, по его мнению, из трясин быта, недоумевал: почему никто не понимает широту Тряпкина, упорно загоняя его в стойло деревенской поэзии. Поэт восклицал: вот где гулевая осенняя воля. «Этакой удали, — утверждал он, — тесны рамки деревенской поэзии, как её принято понимать. Она ломает их играючи. От Годунова до эскадронов Будённого, от былины до грядущей поэмы — есть где разгуляться. Мир распахнут в оба конца. Конечно, такой свободы не купишь ценой быта. Тут плата дороже».

Кроме Тряпкина, Кузнецов из почвенников иногда ещё отмечал стихи Василия Казанцева.

А вот Борису Примерову не повезло. Это на первых курсах Литинститута Примеров был для Кузнецова почти как бог. Они оба приехали покорять Москву с юга: Примеров приехал из донской станицы, а Кузнецов — с Кубани. Оба писали о самом важном: о родине, о войне, о любви. Но Примерова заметили и оценили раньше, нежели Кузнецова. Причём за ним стояли не только почвенники. За него не раз заступался Андрей Вознесенский. А Илья Глазунов вообще хотел писать с него чуть ли не икону. И, похоже, Кузнецов этого успеха Примерова спокойно пережить не мог. Он, судя по всему, вскоре взревновал его. А потом на это наложились ещё и разного рода семейные неурядицы. Отношения двух поэтов свелись практически к нулю уже к середине 70-х годов. «Жаль, — подчеркнул Кузнецов уже в 1982 году, — что всё лучшее он [Примеров. — В.О .] написал до института и быстро сгорел бенгальским огнём <���…> Он разделял общее несчастье поэтов: мерил других по себе и, конечно, не в пользу других». Впоследствии Кузнецов и вовсе Примерова старался не замечать. Он даже после страшной гибели поэта (Примеров в мае 1995 года повесился) не пожелал сказать о нём ни одного доброго слова. Эта его жестокость ещё тогда очень удивила одного из учеников Кузнецова — Сергея Соколкина.

К сожалению, со временем в оценках Кузнецова стали преобладать идеологические мотивы. Художественность отступила для него на второй, а то и на третий план. А ведь он был не просто очень хорошо начитанным человеком. Его отличала высокая образованность. Кузнецов, безусловно, был интеллектуалом. Естественно, он хорошо знал Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Иосифа Бродского. Поэт не раз в беседах с самыми разными людьми обращался к их творчеству, но почему-то в основном в прикладном плане. Так из всего Мандельштама он выделил лишь две строчки: «Где вы четверо славных ребят из железных ворот ГПУ». Правда, признал, что эти строчки получились поразительными по расхристанности. Мандельштам, как оказалось, понадобился ему только для того, чтобы доказать другую мысль: поэтов нельзя было сажать — они могли отомстить.

Интересными были и наблюдения Кузнецова о Межирове. «У Межирова, — отметил поэт в беседе с Чусовитиным, — трёхплановая речь, он пишет сразу для одного, для другого и для третьего: в рубцовском стихотворении „Потонула во тьме незнакомая пристань…“ он усмотрел „гонимый народ“ и, следуя своей привычке писать трёхслойные стихи с тайным тройным смыслом, говорит: „Ну почему вы, по примеру Рубцова, никогда ничего не напишете о гонимом еврейском народе?..“

Кстати, только наблюдениями у Кузнецова дело не ограничилось. Одно время он сознательно допускал в своих стихах прямые переклички с Бродским, что уже в конце 90-х — начале „нулевых“ годов тщательно отследил и проанализировал такой тонкий ценитель русской поэзии, как Кирилл Анкудинов. Но потом ему внушили (и прежде всего тут постарался Кожинов), что эти поэты — чужие. И он стал городить всякую чушь.