Юрий Кузнецов - Тропы вечных тем: проза поэта

Опять, уже в который раз, мне показалось, что кто-то приблизился к смежной двери и осторожно дёргает её с той стороны. В моём номере раздался отчётливый мягкий звук. Что-то упало на пол. Я вздрогнул. Это упало моё полотенце. Колючая дрожь, как мелкая леденящая сыпь, прошла по моему телу, начиная с ног. Дрожь дошла до скрещенных рук и сцепленных пальцев, оледенила оба мизинца и остановилась. Тишина напряглась: сейчас, сейчас откроется дверь. Дверь не открывалась. Постепенно дрожь исчезла, и оледеневшая часть моего тела стала теплеть. Я высвободил из-под одеяла правую руку, нащупал на шнуре выключатель и нажал — вспыхнул свет. Полотенце лежало на полу возле двери. Мой взгляд перетёк в замочную скважину. Она была пуста, иначе я бы почувствовал чужой взгляд оттуда. В соседнем номере никого не было. Я спрашивал: отчего же упало полотенце? И отвечал так: каким-то образом оно размоталось и упало под своей тяжестью. Отчего оно размоталось? Значит, дверь всё-таки дёргалась, хотя я этого не слышал. Её дёргало что-то или сквозняк? Что-то — мистика, дурная неизвестность и мнимая величина. Мой здравый смысл отметал такое. Оставался сквозняк. Дверь дёргал только сквозняк. В сём мире другого объяснения не было.

В коридоре послышались шаги. Они приблизились. Кто-то остановился возле моего номера и стал вставлять ключ в отверстие замка. Я почувствовал облегчение. Всё-таки это было живое существо. Я был готов к решительному действию: отшвырнуть одеяло в сторону и прыгнуть на выход, когда дверь откроется. А там увидим, кто кого!

Ключ никак не попадал в отверстие замка. Он жёстко царапал по железу, вот он соскользнул, и я услышал стук упавшего ключа. Человек за дверью пробормотал нечленораздельное ругательство и нагнулся за ключом. Было слышно, как он шарит рукой по полу. Я не понял, на каком языке он заругался, но так ругаются только пьяные. Человек поднял ключ, опять что-то пробормотал, наверно, понял, что ошибся дверью, и двинулся по коридору дальше. Возле соседнего номера он остановился, вставил ключ в замок и открыл дверь. Как только он вошёл, дверь за ним автоматически защёлкнулась. Я услышал в соседнем номере шаги, потом шаги куда-то провалились. Опять ни звука. Сосед спал мертвецким сном.

И тут за окном, где-то неподалёку, запела птица. Я поднёс руку с часами к глазам: четыре часа утра. Я выключил ненужную лампу. Тени в углах постепенно бледнели. Вскоре совсем рассвело.

Тем же утром мы перебрались в другую, более приличную гостиницу. И всё пошло по готовому ранее плану, тщательно обдуманному людьми с ограниченными возможностями. Голь на выдумки хитра. Каждый день мы переходили из одних рук в другие. Затрат меньше, впечатлений больше. Вскоре я оклемался, погода тоже, и хотя порой срывался мглистый холодный дождь с ветром, солнце проглядывало ярче, и воздух прогревался крепче. На второй день пребывания я наугад забрёл в большой городской сад с затейливыми прудами и ухоженными лужайками. Трава под деревьями и песочные дорожки были сплошь усеяны обломанными ветками и сорванной зелёной листвой — следы прошедшей бури. Сад на моих глазах быстро очищался от мусора. Подсобные люди сгребали упавшие ветки и листву в большие кучи и увозили на серых машинах. Сияло солнце.

Вечером того же дня наш провожатый сообщил важную новость: мы посетим единственное место в перенаселённом Дублине, где говорят только по-ирландски. Ирландцы — двуязычный народ: печальный результат восьмисотлетнего враждебного ига. По дороге я спросил провожатого:

— А на каком языке ваши молодые люди объясняются в любви?

Он понял меня, подумал и сказал:

— Вообще-то мы говорим по-английски, но когда наша душа хочет высказаться, она говорит по-ирландски.

Хороший ответ. Мы спустились в опрятный и вместительный кабачок. За стойкой два-три завсегдатая молча пили крепкое здешнее пиво. Один из завсегдатаев был уже пьян. Провожатый указал на него:

— Посмотрите. Это очень хороший писатель. Он пишет только по-ирландски.

Я взглянул на писателя попристальней. Действительно, хотя он был пьян, в нём было что-то выразительное, настоящее.

В углу погребка тихо сидели человек двенадцать. Один из них, седовласый старик, читал вслух старинную рукопись, остальные внимательно слушали. Мы попали в общество по изучению кельтской старины. Провожатый нас представил. На столике перед нами в мгновение ока появилось пиво. Завязался короткий разговор. Я спросил ирландцев о качающемся камне, но они слыхом не слыхали о таковом. Вот-те на! Придётся ехать в Индию или в Южную Америку… Между тем чтение продолжилось. Иногда оно прерывалось, и седовласый старик объяснял отдельные слова. Наконец-то я услышал чистую ирландскую речь. Я сразу уловил особенность: она состоит из кратких слов. Их дробное бурление создавало ощущение прозрачного звенящего ручья, в котором перекатываются мелкие камешки. Ещё в словах слышался шелест листьев, плеск волн, короткие порывы ветра, даже раза два звякнули и рассыпались голоса эльфов. Я вспомнил, чем окончилась моя первая бессонная ночь — пением утренней птицы. Её чудесное пение кстати вписалось в звуковую стихию ирландской речи, в которую я погрузился, потягивая крепкое пиво.

Старая Ирландия мертва. Возможно, она и есть тот пресловутый качающийся камень, который я так хотел увидеть. За краткостью пребывания я не успел поближе разглядеть этот остров и полюбить его народ. Кажется, ирландцы мало-помалу спиваются и рассеиваются в большом пространстве. У них нет будущего. Они засолонили свою жизненную силу впрок, как мясо, на том и держатся. В настоящем у них нет свежей пищи, они питаются солониной духа. Они живут прошлым, их глаза опущены в землю, где лежат их предки, и они до сих пор слышат голоса эльфов. Кельтская старина гласит, что эльфы бывают светлые и тёмные. Голоса тёмных эльфов наводят на людей порчу и смерть. Наверное, одного такого тёмного эльфа занесло бурей в окно дублинской гостиницы, и я до сих пор слышу, как он дёргается и стучит за дверью, из-под которой дует.

Русский народ живёт сердцем. Его доверчивость превышает его мудрость. Его простота хуже воровства. Он верит в ложь, как в истину. Это нужно иметь в виду, чтобы понять, в каком трудном положении оказался Алексей Петрович.

По древу и духу он русский, а значит, самый несчастный человек на свете: у него на глазах развалилась родина, и что же он делает? Он на её останках оплакивает скончание веков и преставление света.

По роду занятия и склонности к обжитой веками мысли он образованный русский человек особого духовного оттиска. То есть ни то ни сё. Учитель, врач, поп — всё понятно. А это что за птица?.. Мужик, не спрашивай! Он твой голос. Он, что называется, певец и мыслит образами, а не понятиями. В жизни таких людей всегда мало, а в сём веке ещё меньше, и все они обречены. Но жизнь без них была бы мертва. Они как праведники, только ниже степенью, жиже духом и ближе к чёрту. Сам Алексей Петрович затруднялся сказать, кто он такой, и обыкновенно прибегал к изящной словесности: