Мэри Брэддон - Преступление капитана Артура

Миссис Вальдзингам отвернулась, не промолвив ни слова, и вернулась в гостиную. С некоторых пор между нею и ее старшим сыном установились какие-то натянутые отношения, которые с каждым днем удаляли их больше и больше друг от друга. Клерибелль горько плакала, потеряв его, но со дня возвращения его ей пришлось страдать несравненно сильнее, замечая, что он далеко не достоин ее ласки и любви. Четырнадцать лет, проведенные им в обществе мрачного браконьера, так изменили первоначально мягкий характер ребенка, что мать приходила в ужас по мере того, как она узнавала его ближе и ближе. Она старалась видимо скрыть свое охлаждение, но Руперт замечал, что происходит с ней. Гнев его не прошел, и после сцены с матерью весь этот день он ходил мрачный, как туча, несмотря на сознание, что мисс Оливия Мармедюк будет его женой. Недалекому уму его казалось, что глубокое спокойствие майора доказывает трусость, и он вывел из этого, что может поступать с ним, как только ему вздумается. В продолжение дня баронет искал случая задеть и оскорбить хоть чем-нибудь майора; он хвастался своим богатством и сильно издевался над бедностью других; после обеда Руперт стал расхваливать свои вина и спрашивал Варнея: пил ли он хоть когда-нибудь подобное бордоское во время своего пребывания в Бенгалии? Ободренный уступчивостью и кротостью майора, он делался все более заносчивым и дерзким. Когда же миссис Вальдзингам упрекнула его за его неумение обращаться с гостями, он громко рассмеялся и ответил на это, что майор готов вынести всякие принижения, чтобы не упустить из рук все им захваченное, и вообще слишком любит богатство и комфорт, чтобы гневаться за дерзости.

– Заставьте вашу жену спеть что-нибудь, майор,  – сказал он ему вечером,  – пусть хоть она доставит нам развлечение от скуки, если уж вы не можете сделать этого сами!

– Принц желает послушать ваше пение, Ада! – шепнул майор жене.  – Возьмите скорее ноты и сядьте за пианино.

Миссис Варней послушно пересела к пианино и стала смотреть в ноты.

– Спросите его светлость, что вам следует спеть! – заметил ей майор.

– О, какую-нибудь швейцарскую песню,  – ответил сэр Руперт.  – Что-нибудь веселое, с хорошеньким припевом, вроде тра-ля-ля-ля!.. Оливия, виноват – будущая леди Лисль, поет тоже нередко швейцарские песни; и едва ли кто может петь их так, как она.

– Миссис Варней не может, без сомнения, сравниться с будущей леди Лисль, многие твердят, что она обладает очень приятным голосом, и она, разумеется, употребит все силы для того, чтобы успеть угодить вашей светлости.

Ада пела последовательно балладу за балладой своим чудным контральто. Когда баронету надоело уже слушать ее, он вежливо заметил ей, что она теперь может прекратить свое пение. Она встала и села на прежнее место, не получив решительно и слова благодарности за все свои усилия угодить сэру Руперту.

Артур Вальдзингам, который сидел с книгой около своей матери, привстал со своего кресла и произнес торжественно:

– Благодарю вас от души за ваше восхитительное пение, миссис Варней. Брат мой сделал бы то же, если б он только был истинным джентльменом, а так как, к сожалению, это не так, то я выполняю за него этот долг.

Молодой Вальдзингам краснел от обращения сэра Руперта с гостями и высказал бы раньше свое неудовольствие, если б не презирал прекрасного майора за его равнодушие к дерзостям баронета. Руперт взглянул на брата и хотел, очевидно, возразить ему что-то, но потом передумал. Ему пришлось войти как-то раз в бой с Артуром, и с тех пор он заметно стал относиться к брату с особенным почтением. Миссис Вальдзингам поблагодарила Артура нежным взглядом.

– Твой отец был всегда истинным джентльменом, Артур Вальдзингам,  – сказала Клерибелль,  – я это сознаю, хотя я имела основание не быть им совершенно довольной. Я думаю, что ты похож на него.

Спокойствие изящного майора было поразительно в этот вечер. Он сидел в кресле перед камином и, казалось, вовсе не обращал внимания на происходящее вокруг него. Но когда баронет встал в половине одиннадцатого с дивана, на котором он было задремал, и подошел к столу, чтобы зажечь свечу, майор тоже встал с места.

– Вы сегодня прескучные, так что я лягу спать,  – сказал баронет.  – Ну-с, чего же вы ждете? – обратился он к майору.  – Почему не зажигаете вашу свечу?

– Потому что я ухожу не в свою комнату, а в вашу, сэр Руперт.

Голос майора звучал так странно, что баронет невольно взглянул на него и сильно побледнел, встретясь с его глазами.

– Я не могу больше лишать себя спокойствия и сна для того, чтобы выслушивать ваши нелепости,  – проговорил Руперт живо.  – Можете подождать и сообщить мне завтра всю эту ерунду!

– Я не намерен ждать ни одного часа, я сказал еще утром, что хочу объясниться с вами сегодня вечером. Потрудитесь идти,  – произнес майор Варней, отворив дверь гостиной.

Сэр Руперт колебался, но потом, испугавшись грозного выражения голубых глаз майора, взял свечу и пошел послушно в свою комнату. Майор пошел за ним и, войдя в его спальню, запер тотчас дверь и положил вдобавок ключ от нее в карман. Это была великолепная комната с резными дубовыми карнизами, панелями и потолком. Одна часть панели, та, которая скрывала выход на потайную лестницу, отличалась особенной резьбой и украшалась медальоном, представлявшим игумена в полном облачении. Оконные и кроватные занавески были из фиолетового бархата на белой атласной подкладке. Громадная комната имела мрачный вид, тем более что освещалась в настоящую минуту только одной свечой, принесенной баронетом. Сэр Руперт видел сам, что майор спрятал ключ.

– С чего это вы вздумали запирать дверь на ключ? – спросил он у него.

– Потому что желаю, чтобы наша беседа была без перерыва.

Голубые глаза майора смотрели необыкновенно строго, постоянно улыбавшийся рот его был ненормально сжат; все его добродушие, вся снисходительность и любезность сменились выражением непреклонной решительности. Баронет взглянул украдкой на туалетный столик, где находился сафьяновый футляр с двумя острыми бритвами.

– Поставьте свечу на место, сэр Руперт, и потрудитесь сесть; я вас не задержу! – сказал Варней.

– Надеюсь,  – отвечал молодой человек, стараясь казаться совершенно спокойным,  – предупреждаю вас, что я скоро засну, если вы засидитесь.

Он притворился сонным и стал громко зевать.

– Не думаю, чтобы вы пожелали заснуть, как только я начну говорить, сэр Руперт.

– Так говорите же и скажите… в чем дело?

– Сэр Руперт Лисль,  – начал майор, не сводя с него глаз,  – когда люди не хотят видеть, в чем заключается их собственный интерес, не хотят узнавать тех, которым обязаны всем, не хотят сознавать, что последние могут разрушить ими созданное,  – то этих господ нельзя назвать иначе, как людьми без ума, нельзя обращаться с ними как с людьми, находящимися в полном рассудке. Помните это, сэр Руперт Лисль! Были люди несравненно умнее и хитрее вас, которые кончали свое жалкое существование в доме умалишенных… Вам угодно было оскорбить меня несколько раз в продолжение дня, а мне было угодно не обращать внимания на ваше поведение – не потому, конечно, как вы воображаете, чтобы я не мог заставить вас раскаяться в ваших словах, но оттого, что не был расположен к расправе! Я не хочу, чтобы кто бы то ни было мог сказать обо мне, что он видел меня вышедшим из себя, как бы ни вызывали мое негодование. Если я и недобр, то имею взамен уживчивый характер. А подобных людей всегда считают добрыми. У них всегда, любезная открытая улыбка, всегда веселый смех; они добродушно смотрят на своего ближнего, между тем как готовят ему верную гибель. Если б я был вынужден убить человека, то я сделал бы это с полнейшим хладнокровием. Я отвечаю на оскорбление не грубыми словами, а искусными действиями. Когда меня оскорбляет мужчина, я могу улыбнуться и простить его; если он оказывает мне сопротивление, я способен простить его все с той же улыбкой. Потрудитесь запомнить это тверже, сэр Руперт, и не подвергайте меня дальнейшим оскорблениям.