Хаим Граде - Синагога и улица

Переле знала, что жена реб Мойше-Мордехая Айзенштата забеременела через год после свадьбы, и у нее был выкидыш. Потом она заболела, и врачи посоветовали ей не заводить детей. Но она не стала с этим считаться, снова забеременела и родила девочку. Переле слыхала, что у единственной дочери гродненского раввина слабое сердечко и астма. Она бледная, капризная. Часто плачет целыми днями. Не ходит учиться в женскую школу. У нее нет подруг, потому что она стесняется своей болезненности и неказистой внешности. Она постоянно сосет что-то из бутылочки с трубочкой, чтобы легче было дышать. Отец ходит с ней на прогулки, водит к докторам, а мать раздает пожертвования. Где только ни встретит она праведного еврея, сразу просит у него благословение для своего единственного ребенка. Каждый раз, когда грайпевская раввинша слышала об этом, она глубоко вздыхала, сперва с сочувствием, а потом с облегчением оттого, что ее дети, слава Богу, здоровы. Позднее состояние больной девочки улучшилось, и уже начали поговаривать, что родители подыскивают для нее партию.

Зимой Грайпево утопало в снегу до залепленных замазкой двойных оконных рам домов. Сероватый дневной свет и рано наступающий вечер навевали лень, тоску. После долгих темных ночей грайпевцы вставали с ломотой в костях, как будто спали в болоте. Единственным светлым и веселым временем был пятничный вечер с золотыми огоньками субботних свечей в домах и субботний день в синагоге — канторская утренняя молитва, проповедь раввина после предвечерней молитвы, совместное чтение псалмов в темных сумерках. Однако перед Ханукой один еврей нарушил покой всей субботы.

Этот еврей провел предыдущую неделю в Гродно и вернулся в местечко в пятницу на утреннюю молитву. Разматывая башлык и снимая тяжелую, засыпанную снегом шубу, он сообщил печальную весть о том, что дочь гродненского раввина внезапно умерла. Не успели даже вызвать врача. Этот еврей рассказывал, что на похоронах весь Гродно плакал, глядя на то, как рыдает сломленный отец, но мать стояла словно окаменев. Уже целую неделю Гродно одет в траур и погружен во мрак, как будто там каждый день затмение солнца. Грайпевцы тоже были потрясены этой историей. Хотя евреи и бормотали: «Благословен судья праведный!» [211] «Борух даян го-эмес» («барух даян га-эмет»; др.-евр. ) — слова, которые по традиции произносят, получив весть о смерти. , они смотрели вопрошающими глазами на орн-койдеш: чем заслужил такое наказание гаон реб Мойше-Мордехай Айзенштат? После торопливой молитвы обыватели разошлись по домам и рассказали о несчастье своим женам. Те плакали, заламывая руки, и разнесли черную весть по рынку, и когда реб Ури-Цви пришел из синагоги домой, его раввинша уже все знала.

Лицо Переле покрыла матовая бледность, а глаза светились невысказанной тайной. Несчастье, обрушившееся на гродненского раввина, потрясло ее больше, чем любую другую женщину Грайпево. У нее было странное чувство, как будто она и ее дети спаслись от злой доли ее бывшего жениха. В то же время она пылала от злости из-за того, что местечковые обывательницы говорили, что суббота будет испорчена. Они говорили это так, будто гродненский раввин был раввином и в Грайпево.

Деликатный и наивный реб Ури-Цви всегда избегал разговаривать с женой о гродненском раввине, чтобы не напоминать ей о том, что тот разорвал помолвку и тем опозорил ее. Однако на этот раз реб Ури-Цви не думал, что должен считаться с чувствами жены. Он вздыхал, ойкал и заламывал руки:

— Такая кара небесная! Такое несчастье! Весь раввинский мир содрогнется!

Переле не могла терпеть оханья мужа, бабского заламывания рук и телячьих речей о том, что весь раввинский мир содрогнется. Весь мир! Не меньше! Раввинша ощутила колотье в груди и закашлялась. Она прилегла на диван и долго молчала, сжав сухие губы. Грайпевская раввинша очень страдала и за гродненского раввина, и еще от какой-то обиды, которую сама не понимала. Она поднялась с дивана и сказала мужу, который, перекусив, с закрытыми глазами читал положенное благословение и все еще печально вздыхал:

— Тем не менее ты должен во время встречи субботы сказать евреям и велеть им передать твои слова женам, что в субботу нельзя пребывать в трауре, тем более они не родственники реб Мойше-Мордехаю Айзенштату и он не их раввин.

Реб Ури-Цви вылупил на нее глаза. Ему пришло в голову, что, хотя голос у его бой-бабы спокойный и сухой, она говорит, как человек, который не в себе. Сама раввинша, требовавшая от других не портить субботу, пролежала весь субботний день на диване и молчала своим упорным враждебным молчанием. И вечером, когда реб Ури-Цви вернулся из синагоги, она все еще лежала на диване и говорила ему сквозь темноту, что реб Мойше-Мордехай Айзенштат в молодости сам себя одурачил, как все умники, стремящиеся быть умнее всех. Его жена болела еще девушкой, но он не обратил на это внимания. Взял больную, неудачную девицу, потому что рассчитывал получить место городского раввина Гродно.

— Мне очень жаль его, — подвела она итог и встала с дивана, чтобы стоять рядом с мужем во время обряда гавдолы.

После этого всю зиму Переле не переставала мучить мужа, требуя, чтобы они переехали в Гродно. Реб Ури-Цви истолковал это таким образом, что жена испугалась несчастья, случившегося с дочерью гродненского раввина, и потому хочет быть поближе к своим детям. Он пытался успокоить ее:

— Глупенькая, наши дети, слава Богу, здоровы и бодры. Еврей должен верить в Провидение. Гемора гласит, что человек не ушибет себе палец на земле, если такого решения не будет на небесах.

Она отвечала ему, что уже сыта по горло высказываниями из Геморы. Он не знает или только делает вид, что не знает, что их Серл снова собирается стать матерью? А когда Серл будет рожать, кто присмотрит за ее двойней? Зять — занятой человек.

— Тогда ты подъедешь к ней на какое-то время. На обрезание мальчика или на наречение имени девочке я тоже приеду, — сказал раввин и попросил жену дать ему спокойно изучать Тору, готовиться к проповеди, отвечать на записки. Но раввинша передразнила его: спасибо ему за то, что он приедет на обрезание или на наречение имени ребенка родной дочери! А кто поможет Серл, когда она останется с грудным малышом и с близнецами, цепляющимися за фартук?

Раввинша говорила спокойно, сухо, голосом настенных часов, стучащих жестко и точно. Разговоры не мешали ей подавать блюда с кухни в столовую или прибирать в комнатах. Однако раввин не мог одновременно читать святые книги, слушать жену и отвечать ей. Если Переле на какое-то время прекращала говорить о дочери, она начинала беспокоиться о сыновьях: у них ведь тоже уже есть дети, чтобы они были здоровы, но она негодная бабушка — так редко видит своих внуков. Сыновья могли бы принести ей радость, если бы не уродились такими похожими на своего отца-бездельника. Раввинами Янкл-Довид и Гедалья быть не захотели. Нельзя сказать, что они успешные деловые люди. Пускают все на самотек и ничего не делают, точно так же, как их отец. Если бы она жила по соседству с детьми, то не дала бы им попусту растрачивать юные годы. Чтобы доказать мужу, что сыновья унаследовали его слабый характер, она напомнила ему, что он даже не попытался стать раввином в Стариполе, где ее отец прожил всю жизнь и где она родилась. То, что он не хотел разжигать ссор в общине, — это не ответ. Ее покойный отец говаривал: раввин не должен искать ссор, но не должен и бояться их.