Айн Рэнд - Мы живые

– Что, что?

– Тракторы. Я не смогла решить задачу про них.

– Какую еще задачу?

– В Сельскосоюзе было двенадцать тракторов, и их разделили на шесть бедных деревень. Сколько досталось каждой деревне?

– Ну, сколько будет двенадцать разделить на шесть?

Ася, сопя, уставилась на кончик носа.

– В твоем возрасте Ирина была первой ученицей в классе, – огорченно сказал Василий Иванович и отвернулся.

Ася убежала и спряталась за спинкой кресла Марии Петровны.

Василий Иванович вышел из комнаты. Виктор пошел вслед за ним на кухню. Но Василий Иванович не обратил на него ни малейшего внимания, хотя и слышал его шаги. В кухне было темно. Окно было разбито, и его пришлось закрыть куском картона. Три длинные полоски света лежали на полу, соседствуя с длинными трещинами. Под раковиной лежали сваленные в кучу рубашки Василия Ивановича. Он медленно нагнулся и запихал их в медный газ, в который затем налил воды. Взяв кусок синеватого мыла, он медленно и неумело начал стирать. Содержать прислугу они больше не могли, а Мария Петровна была очень слаба и не могла заниматься домашними делами.

– В чем дело, папа? – спросил Виктор.

– Ты сам знаешь, – не повернувшись, ответил Василий Иванович.

– Но отец! Я правда не знаю! Что я такого сделал? – почти срываясь на крик, спросил Виктор.

– Ты видел эту девушку?

– Киру? Да. Ну и что?

– Я думал, что могу доверять ей как самому себе, но революция сломала ее, испортила. И ты – на очереди.

– Но отец…

– В мое время не считалось женской добродетелью ложиться в постель с первым встречным.

– Но Кира же…

– Может быть, я несколько старомоден. Я таким рожден и таким умру. Но вы, молодежь, успеваете сгнить до того, как созреете. Социализм. Коммунизм. Марксизм. И к черту достоинство и честь!

– Но отец, я…

– Ты… Тебя они сломают иначе. Ты думаешь, я не вижу? Что за друзья приходили к тебе на этой неделе?.. А со вчерашней вечеринки ты вернулся домой под утро.

– Но ты же ничего не имеешь против небольшой вечеринки?

– Кто там был?

– Несколько очаровательных девушек.

– Не сомневаюсь. А еще?

– Ну… еще пара коммунистов, – ответил Виктор, смахивая пылинку с рукава.

Василий Иванович промолчал.

– Ну, давай мыслить шире, отец. То, что я с ними немного выпил, не повредило мне, а в будущем, наоборот, может здорово помочь .

– Есть вещи, которые ни за что нельзя предавать, – голос Василия Ивановича был звучен и тверд как у пророка; пузыри булькали под его руками в холодной воде.

Виктор весело рассмеялся и обнял отца за сильные, мускулистые плечи:

– Ну будет тебе, отец, мы ведь отлично понимаем друг друга. Ты же не хочешь, чтобы я пал духом и сидел сложа руки, только потому, что сейчас у власти они ? Я хочу победить их, играя в их же собственную игру. Дипломатия – вот лучшая философия наших дней. Сейчас наступило время дипломатии, ты ведь не станешь с этим спорить? Но ты знаешь меня. Играя, я не дам затянуть себя в это всерьез. Ведь я все еще – дворянин.

Василий Иванович обернулся к нему. Его лицо рассекла узкая полоска света. Теперь оно уже не было таким суровым; глаза под тяжелыми побелевшими бровями были усталыми и беспомощными. Он выдавил из себя улыбку и слова:

– Знаю, сын. Я ведь доверяю тебе. Ты сам знаешь, что делать. Но сейчас – такое смутное время, а Ирина и ты – это все, что у меня осталось в жизни.

Ирина первой из прежних знакомых Киры пришла навестить ее в новом доме.

Лео изящно и церемонно раскланялся, но Ирина, открыто посмотрев на него, улыбнулась и сказала просто:

– Вы мне нравитесь. Я почему-то не сомневалась, что вы мне понравитесь. Я тоже надеюсь понравиться вам, ведь я пока ваша единственная родственница по линии Киры и, боюсь, надолго. Но будьте уверены, все остальные покоя мне не дадут, расспрашивая о вас.

Они присели в гостиной и стали разговаривать о Рембрандте, чье творчество Ирина изучала в институте; о новых французских духах, которые Вава Миловская купила у контрабандиста. О, это были настоящие французские духи! «Коти», пятьдесят миллионов за флакон. Ирина слегка надушила ими носовой платок, и Мария Петровна, вдыхая их аромат, даже немного всплакнула. Поговорили об американском фильме, который недавно видела Ирина, где женщины ходили в довольно откровенных нарядах и где показан ночной Нью-Йорк с его огнями, небоскребами, витринами. Эпизод был очень коротким, и Ирина дважды ходила на этот фильм именно из-за него. Ей так хотелось нарисовать ночной Нью-Йорк.

Она взяла со стола какую-то книгу и начала сосредоточенно рисовать что-то карандашом на обложке. Когда она закончила, бросила книгу Кире. Там был нарисован Лео, обнаженный и во весь рост.

– Ирина!

– Можешь показать ему.

Лео улыбнулся и вопросительно посмотрел на Ирину.

– Так вам больше всего идет, – объяснила Ирина. – Вы не должны смущаться. Под одеждой ничего нельзя скрыть от глаз… художника. У вас что, есть возражения?

– Только одно, – сказал Лео, – эта книга принадлежит Госиздату.

– Ну что же, – сказала она, решительно отрывая обложку, – скажите им, что использовали ее для революционного плаката.

Перед тем как уйти, когда они остались с Кирой одни, Ирина серьезно спросила:

– Кира, скажи, ты… счастлива?

– Да, счастлива, – спокойно ответила Кира.

Кира редко кому говорила о своих мыслях и еще реже о своих чувствах. Но в ее жизни был человек, для которого она сделала исключение и в том и в другом. Более того, она делала для него и другие исключения, и в глубине души Кира удивлялась, почему же она их делает. Коммунисты вызывали в ней страх; страх опуститься, просто общаясь и разговаривая с ними, даже просто глядя на них. Она боялась не их винтовок, тюрем или их вездесущих невидимых глаз, но чего-то, что скрывалось за их морщинистыми лбами, чего-то, что в них было, а может, наоборот, чего не было, но что заставляло ее чувствовать себя запертой в клетке с диким зверем, уже раскрывшим пасть, которого невозможно остановить ни доводами, ни силой. Она доверчиво улыбалась Андрею Таганову, прижимаясь к стене аудитории в институте; глаза ее блестели, на ее лице появлялась робкая улыбка, словно у ребенка, тянущегося за родительской рукой.

– Андрей, я счастлива.

Он не видел ее уже несколько недель. Он с нежностью посмотрел в ее глаза и сказал:

– Я скучал по тебе, Кира.

– Я тоже, Андрей. У меня… были дела.

– Я не решился прийти к тебе домой, зная, что тебе это не понравится.

– Видишь ли… – начала Кира и тут же осеклась.

Ведь она не могла ему ни о чем рассказать, не могла пригласить его в свой новый дом, дом Лео. Андрей мог быть опасен, ведь он служил в ГПУ и должен был выполнять свой долг; и играть с этим было небезопасно. И она лишь добавила: