Айн Рэнд - Мы живые

– Да, Андрей, и правда, лучше тебе совсем не приходить ко мне домой.

– Хорошо. Но обещай, что ты будешь аккуратно посещать все лекции, чтобы я мог видеть тебя и слышать, что ты счастлива. Мне это так приятно…

– Андрей, а ты был когда-нибудь счастлив?

– Я никогда не был несчастлив.

– Этого достаточно?

– Ну… Я всегда, всегда знаю, чего хочу. А когда знаешь, чего хочешь, можно смело идти к цели. Иногда продвигаешься быстро, а иногда надолго застреваешь на одном месте. Может быть, чувствуешь себя счастливее, когда бежишь. Не знаю… А вообще, я уже давно не чувствую разницу. Пока движешься, то не все ли равно, счастлив ты или нет.

– А если хочешь чего-то, к чему нельзя двигаться?

– У меня никогда такого не было.

– Ну а если на пути встречается препятствие, которое не хочется преодолевать?

– Ни разу таких не встречал.

– Андрей, но ведь ты даже не спросил, отчего я счастлива? – вдруг вспомнила она.

– Какая разница – ведь ты счастлива.

И он взял ее тонкую, доверчивую руку в свою огромную, сильную ладонь.

Первыми приметами весны в Петрограде стали слезы и улыбки: люди улыбались, а сосульки на крышах роняли слезы. На высоких крышах таял снег, серый от городской копоти, словно грязная вата, хрупкий и блестящий, как подмокший сахар. Сверкающие капельки собирались в ручейки, которые журчали в водосточных трубах, в желобах и сточных канавах, плавно покачивая окурки и шелуху от семечек. Люди выходили из домов и, глубоко вдыхая весенний воздух, улыбались, сами не зная отчего, пока не поднимали головы и не видели, что небо так и осталось болезненно-бледным, лишь со слабым оттенком голубизны, словно художник смыл с кисти остаток краски в большой таз с водой, которая окрасилась лишь слегка.

Каша из снега и грязи чавкала под галошами, а на них яркими белыми бликами отражалось солнце. Извозчики ругались, наезжая на грязные сугробы; чей-то голос призывал всех покупать сахарин; капель упорно и беспрестанно долбила тротуары; кто-то продавал фиалки.

Павел Серов купил себе новые ботинки. Щурясь от солнца, он посмотрел на Товарища Соню и купил ей горячий, с золотистой корочкой пирожок с капустой. Она жевала его, улыбаясь, и говорила:

– В три – лекция в комсомольской ячейке «О нашей роли в нэпе»; в пять – дискуссия в клубе Рабфака на тему «Пролетарки и безграмотность», а в семь – диспут в Партийном клубе «О духе коллективизма». Может, зайдешь в девять? Кажется, что мы с тобой совсем не видимся.

Он ответил:

– Соня, душа моя, я не могу занимать твое драгоценное время. У таких людей, как мы, нет другой личной жизни, кроме классовой борьбы.

У дверей обувных магазинов стояли длинные очереди; профсоюзы выдавали талоны на приобретение галош.

Мария Петровна почти весь день не вставала с кровати и, пряча от всех свой носовой платок, смотрела на весеннее солнце сквозь закрытое окно.

Товарищ Ленин перенес еще один инсульт, и у него отнялась речь. «…Нет большей жертвы, принесенной во имя победы дела рабочего класса, чем воля и здоровье вождя, который прилагает немыслимые, нечеловеческие усилия, чтобы оправдать ответственность, возложенную на него рабочими и крестьянами», – писала тогда «Правда».

В своей комнате Виктор и три его товарища-коммуниста обсуждали перспективы плана пролетарской электрификации. Закончив, он проводил их через черный ход, чтобы не встречаться лишний раз с Василием Ивановичем.

Буржуазная Англия замышляла зловещий заговор против молодой республики рабочих и крестьян. В школах запретили преподавать английский язык.

Асе пришлось изучать немецкий. Она мучилась над заучиванием падежей, артиклей и бог знает чего еще, и, как было велено, стараясь удержать в голове то, что же такое сделали в Рапалло немецкие братья по классу.

В Госиздате начальник сказал Лео:

– Городской пролетариат завтра выходит на демонстрацию против политики Франции в Руре. Явка, в том числе и ваша, товарищ Коваленский, обязательна.

– Не могу, – ответил Лео. – Завтра у меня разболится голова, и я весь день вынужден буду проваляться в кровати.

Василию Ивановичу пришлось продать абажур от лампы, что стояла в гостиной; саму лампу он оставил – она была последней.

Темными и теплыми весенними вечерами церкви заполнялись многочисленными прихожанами, запахом кадил и горящих свечей. Лидия молилась за святую Русь и за спасение своей истерзанной страхом души.

Андрей пригласил Киру в Мариинский театр на «Спящую красавицу». После спектакля он проводил ее до дома на Мойке, откуда она на трамвае отправилась домой.

Лео спросил:

– Ну, как поживает твой друг-коммунист?

– Тебе было одиноко? – не ответив, спросила она.

Он смахнул волосы у нее со лба, посмотрел на ее губы, сознательно удерживаясь от поцелуя, и сказал:

– Мне хочется ответить «нет», но ты ведь знаешь, что это не так.

Его теплые губы слились с ее губами, покрытыми каплями холодного, весеннего дождя.

В 1923 году, как и в любом другом, была весна.

Кире пришлось простоять в очереди три часа, чтобы получить хлеб в институтском кооперативе. Было уже темно, когда она сошла с трамвая, крепко прижимая к груди буханку хлеба. Стоявшие на углах фонари отбрасывали полоски света на темные лужи. Она шла напрямик, шлепая по лужам и расшвыривая ледышки, которые поблескивали, как стекло. Когда она завернула за угол, чья-то вынырнувшая из темноты тень свистнула ей.

– Алло! – позвал голос Ирины. – Ну, на кого я похожа, когда так говорю?

– Ирина! Что ты здесь делаешь, да еще так поздно?!

– Возвращаюсь из твоего дома. Я ждала тебя там целый час, но так и не дождалась.

– Ну, так пойдем к нам.

– Нет – лучше поговорим здесь. Я… ведь за этим и приходила… но Лео может не понравиться… – Ирина заколебалась, что было так не похоже на нее.

– В чем же дело?

– Кира, как… как у вас с деньгами?

– Нормально, а почему ты спрашиваешь?

– Понимаешь… это, наверное, не мое дело… но, пожалуйста, не сердись… Твоя семья… Я никогда о них не говорила…

– Что с ними? – спросила Кира, взглянув в темноте на взволнованное лицо Ирины.

– Они в ужасном состоянии, Кира, в ужасном. Тетя Галина, наверное, убьет меня, если узнает, что я тебе сказала… Видишь ли, того человека, что поставлял им сахарин, арестовали за спекуляцию. Его посадили на шесть лет. А твои… Что им теперь делать? На прошлой неделе отец отнес им фунт проса. Если бы мы могли… Но ты ведь знаешь, в каком мы положении… Мама так больна. И продавать больше нечего, остались одни обои. И у них в доме, по-моему, ничего уже не осталось. Я подумала, тебе лучше знать… об этом.

– Вот, – сказала Кира, – возьми хлеб. Нам он не нужен, купим себе в частной лавке. Отнеси им и скажи, что нашла, одолжила, украла, наконец. В общем, что хочешь. Но только не говори, что это от меня.