Мигель Сильва - Мертвые дома

Они выходили из кустарника в длинных рубашках сурового полотна, скроенных доньей Кармелитой, которая, несомненно, была неумелой портнихой. В этих измятых, плохо просушенных мешках они выглядели смешно и нелепо. Но потом, когда вода пропитывала полотно, прижимала его к телу и приглаживала непокорные волосы, сестры становились красивыми. Кармен-Росе исполнилось четырнадцать лет, она была широка в плечах, с гибкой талией и крепкими бедрами. Мартике, легкой и воздушной, как колосок, исполнилось тринадцать, и у нее уже были груди, маленькие и твердые, как сливы.

Когда они вошли в воду и отплыли от Хуаниты Лары, которая осталась на берегу, жалуясь на судорогу, Мартика поведала сестре свою тайну:

— Знаешь, Кармен-Роса, у меня есть жених…

Сначала Кармен-Роса подумала, что Мартика шутит, и ответила насмешливо:

— Знаю, негр Гуэрегуэре.

Сестра улыбнулась. Раньше она сердилась на Кармен-Росу, когда та дразнила ее: «Мартика, не отпирайся, у тебя любовь с Гуэрегуэре», «Сестричка, я хочу быть посаженой матерью на твоей свадьбе с Гуэрегуэре»… Но на этот раз против всякого ожидания Марта не рассердилась и мягко продолжала:

— Нет, правда, Кармен-Роса, у меня есть жених.

Она сказала это так просто и серьезно, что Кармен-Роса примолкла, желая узнать все до конца.

— Мы с Панчито жених и невеста уже больше двух недель, а точнее — семнадцать дней. Он объяснился мне прямо на площади, когда ты исповедовалась, а я ждала тебя возле церкви.

— И что он тебе сказал?

— Как что? Что он влюблен в меня, что только и думает обо мне, и спросил, не чувствую ли и я то же самое?

— И что ты ему ответила?

— Я сказала правду: что я тоже его люблю.

— А откуда ты это знаешь?

— Я уже давно это знаю. Потому что у меня дрожат руки, когда он подходит, потому что я сама не своя, когда он далеко…

— Значит, вы теперь жених и невеста?

— Конечно.

— А что это значит — быть женихом и невестой?

— Господи, и ты еще спрашиваешь! Быть женихом и невестой значит смотреть друг на друга и говорить о любви, когда только можно.

— А он тебя не целовал?

— Нет еще, но как только попросит, честное слово, я разрешу…

К ним подплывала Хуанита Лара, у которой прошла судорога. Марта перестала болтать и легла на спину, отдавшись течению. Воды Пайи ласково покачивали ее нерасцветшее тело с маленькими и твердыми, как сливы, грудями.

Кармен-Роса помогала торговать донье Кармелите и Олегарио. Правда, она не отпускала сыр, чтобы не пачкать рук, разрезая его, и не наливала рома или мятной любителям выпить. Она обслуживала женщин, покупавших ткани — холст, ситец, полотно и ленты для украшений, или отпускала пакетики с хинином, сироп в бутылках, пачки ваты. Иногда ей приходилось забираться на прилавок, чтобы снять с полки кастрюлю или моток веревки. Она также вела счета, потому что Олегарио вечно ошибался, а ослабевшие глаза доньи Кармелиты не отличали пятерки от тройки.

Негр Гуэрегуэре никогда ничего не покупал. Он был родом с побережья — из Гуанты или Игуроте — и в далекой молодости служил матросом на контрабандистской шхуне, которая совершала бесчисленные рейсы в Кюрасао, на острова Тринидад и Мартинику. Теперь он был стар, почти так же стар, как сеньор Картайя, и никто не помнил, когда он пришел в Ортис и почему остался тут. Гуэрегуэре никогда не работал за деньги, ему обычно платили едой, выпивкой или одеждой. Он приносил воду с реки, если его кормили завтраком, две недели трудился в поле за пару альпаргат и выполнял еще более тяжелую работу за бутылку рома. Опьянев после третьего глотка, Гуэрегуэре делал вид, что говорит по-английски и по-французски. Никаких иностранных языков он не знал, но имитировал их с прекрасным чутьем и интуицией.

— Кармен-Роса, хуат тикин плиз бриндин палит ром фор Гуэрегуэре, — произносил он на изобретенном им английском языке, входя в лавку.

Или же:

— Силь ву пле, кес ке се, ле месье Гуэрегуэре кон си кон са, мерси пур ле торко.

Он брался даже за мертвые языки — поскольку некогда был прихожанином, другом и собутыльником отца Тинедо:

— Доминус вобискум, туррис эбурнеа, сальва эспириту туо бриндандум трагус Гуэрегуэрум.

Кармен-Роса разражалась смехом и подносила ему стаканчик, разумеется тайком от доньи Кармелиты и Олегарио. Гуэрегуэре избегал появляться в «Серебряной шпоре», когда они там были. Он стоял некоторое время у прилавка, развлекая Кармен-Росу своим странным жаргоном:

— Твоя мама комин плики. Гуэрегуэре спик бассирук, распинфлай гуд бай.

Другим постоянным посетителем, когда она торговала в лавке одна, был Селестино. Он был только на год старше нее, но выше на целую голову. Селестино влюбился в Кармен-Росу, едва вошел в разум. Он поджидал ее на солнцепеке возле школы, длинный и упрямый, как чертополох. Потом следовал за ней до дома на расстоянии двадцати шагов и смотрел на нее тоскующим и нежным взглядом, полным смиренной мольбы. Они вырастали, и с ними вырастала любовь Селестино, она струилась по его жилам, как кровь. Но он ни разу не осмелился сказать Кармен-Росе ни слова, потому что был уверен: она ответит, что не любит его, и тогда придется отказаться от всего, даже от надежды. Сладкой, мучительной, несбыточной надежды.

— Добрый день, Кармен-Роса.

— Добрый день, Селестино.

Он замолкал, глядя на нее украдкой, чтобы не показаться дерзким, охваченный тревогой и страхом, как бы его посещения не стали ей в тягость. От малярии у него заострились скулы и взгляд стал еще печальнее.

— Что нового? — спрашивала она, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Ничего. У сеньоры Сокорро подохла черная ослица, ее заели черви…

И тотчас же закусывал губу, понимая, что его слова глупы и неуместны.

— Этой ночью упала самая высокая стена дома Варгасов на главной улице, — говорил он, меняя тему. — Помнишь?

Кармен-Роса помнила. Однажды Селестино повел ее на развалины этого дома. Парадная дверь и окно еще были целы, и из окна на улицу отчаянно тянулись ветки дерева. Стоило открыть дверь, и сразу становилось ясно, почему дереву так мучительно хочется вырваться из этого запустения и тлена. Внутри стояла только одна стена, вся в трещинах и желтых струпьях, опутанная дикими вьюнами. Из стены торчала сломанная балка, точно обрубок умоляюще поднятой руки. Селестино исчез среди груд щебня и через некоторое время вернулся с птенцом голубки, которого он поймал для Кармен-Росы.

Он и теперь носил ей подарки: золотые апельсины из Сан-Себастьяна, гребень, купленный у турка Самуэля, и певчих птиц — каштановых и желтых, серых и темно-коричневых.

— Спасибо, Селестино, — говорила Кармен-Роса очень серьезно.

Разговаривая с ним, она не улыбалась, даже когда принесенный им дрозд заливался песней прямо на прилавке. И Селестино лишний раз убеждался, что лучше ничего не говорить ей, ибо после того, как она ответит, что не любит, придется отказаться от всего, даже от надежды.