Мигель Сильва - Мертвые дома

Студенты не знали, куда, как безумный, мчится этот желтый автобус. Солдаты охраны, по одному на краях каждого сиденья, тупо молчали, как каменные; капитан, сидевший рядом с шофером, не оборачивался. Одноглазый полковник Варела в штатском, под надзором которого осуществлялся перевод, подавал признаки жизни лишь тогда, когда нужно было бросить короткое распоряжение.

Лишь после того, как автобус съехал с дороги, ведущей к морю, и круто свернул в льяносы, заключенные стали догадываться, какая судьба их ждет. Один из них сказал просто:

— Это путь на Паленке.

Остальные поняли и промолчали. Удары колес о выбоины, астматическая дрожь мотора, биение сердец долгое время, как эхо, повторяли отзвук этих слов:

— Это путь на Паленке.

— Это путь на Паленке.

— Это путь на Паленке.

В неверном полусвете уходящей ночи автобус миновал мирно дышавшие во сне селения и засеянные поля и все утро продвигался по суровой пустынной равнине без домов и людей, пока наконец под полуденным солнцем впереди не возник Ортис.

Автобус остановился у кабачка Эпифанио. Все вышли из запыленной машины, разминая затекшие ноги: шестнадцать студентов, двенадцать солдат с примкнутыми штыками, капитан с револьвером в руке, одноглазый полковник в штатском, шофер.

— В кабачок! — крикнул Варела.

Все не торопясь вошли. Усталость и жажда одинаково томили и охрану и узников. В распоряжение полковника Варелы прибыл Кубильос с двумя полицейскими. Эпифанио подал бледное ситро и открыл старые жестянки с сардинами. Зеленый, облупленный фонограф заскрипел старую песню, гнусавую песню пьяного индейца. В шутливых словах, сопровождавшихся прилипчивым мотивом, в ней говорилось о войне четырнадцатого года, о победах Германии, о пушке сорок второго калибра и кайзере. В конце песни кайзеру приходилось плохо.

Шестнадцать заключенных студентов были очень молоды. Самому старшему из них, с густой, черной, как у испанского монаха, бородой, не было еще и двадцати пяти, а другим — и спокойному голубоглазому юноше, и юноше с острым еврейским носом, и тому, у которого был бледный лоб скептика, и обладателю густых мохнатых бровей, и толстяку в больших очках, и мулату в берете — едва исполнилось двадцать.

Трое мужчин, оборванных и покрытых язвами, с вялым любопытством наблюдали за ними, стоя у ограды площади. Ребятишки со вздутыми животами, сопливые и босые, приблизились к самой двери кабачка и удивленно уставились на студентов. Потом появились сеньор Картайя и Себастьян. Как ни в чем не бывало они вошли в кабачок, купили сигареты, поболтали с Эпифанио о городских новостях. Улучив момент, когда солдаты не смотрели в его сторону, сеньор Картайя вытащил из кармана пузырек хинина и протянул его бородатому студенту, которого товарищи звали Клементе.

— Он может вам пригодиться, — сказал старый масон.

Себастьян подошел к мулату в баскском берете.

— Эта шапчонка не по нашему солнцу, — тихо проговорил он.

И снял шляпу:

— Лучше возьмите мою. Вы не знаете, что такое солнце льяносов.

Но к ним уже приближался полковник Кубильос, пылая гневом и негодованием.

— С арестантами разговаривать запрещено! — крикнул он Себастьяну.

— Я не знал, — ответил тот, как бы оправдываясь.

— Ну, так знайте! — угрожающе шумел Кубильос.

— Извините! — желая его задобрить, вмешался Картайя. — Я тоже не подозревал, что эти молодые люди — арестанты.

Оба медленно вышли из кабачка, провожаемые разъяренным взглядом правительственного наместника. Студент уже снял берет и надел шляпу Себастьяна, словно носил ее всю жизнь.

Желтый автобус, увозивший шестнадцать студентов, двенадцать солдат, капитана в форме и кривого полковника в штатском, продолжал свой путь по льяносам, подскакивая на ухабах и поднимая тучи сухой горячей пыли. Но в Ортисе он оставил след, который не изгладился и много часов спустя. В кабачке Эпифанио, в доме священника, в патио Вильенов, в школе сеньориты Беренисе и городском управлении целый день говорили только о студентах.

— Бедняжки! — рыдала Эрмелинда среди оставшихся от вербного воскресенья увядших пальмовых листьев и огарков. — Они же еще дети! Да поможет им святая Роса…

— Да поможет им бог, — отвечал встревоженный отец Перния. — В той стороне, куда они уехали, нет ничего, кроме Паленке, а Паленке — это смерть.

О смерти и только о смерти говорили в Ортисе. Из лагеря Паленке, где узники умирали ежедневно, возвращались лишь немногие. И эти немногие, которым удавалось вернуться, были превращены в бледные тени, в ходячие скелеты, несущие внутри себя смерть.

— Они не вернутся, — яростно повторял сеньор Картайя, сидя в патио Вильенов. — Их забьют бичами и похоронят в саванне.

— Нужно что-то сделать! — сказал Себастьян, сжимая кулаки. Но он понимал, что ничего сделать нельзя, и эта мысль угнетала его.

Панчито рассказал все, что знал о каторжных тюрьмах Паленке, Ла-Чина, Эль-Коко. Мартика расплакалась. Она была беременна, но оставалась такой же хорошенькой, несмотря на живот, тяжелую походку и слезы, которые она проливала по заключенным студентам.

— Они спят на голой земле, их заковывают в кандалы и выгоняют на работу до света, их стегают бичами, если они остановятся передохнуть, их морят голодом; они мрут от лихорадки и солнечных ударов, — безжалостно перечислял Панчито. И Мартика вытирала слезы краем рукава, совсем как в детстве, когда Панчито нашел череп в склепе старого кладбища.

— Должно быть, в Каракасе дела скверные, если студентов посылают умирать в Паленке, — заявил Перикоте в кабачке Эпифанио.

— Ты б лучше помолчал, — посоветовал кабатчик. — Уж если они за студентов взялись, так и нам может перепасть.

И оба, замолчав, принялись следить за полетом жирной зеленой мухи, которую привлек запах несвежих сардин.

— Что они воображают, эти сопляки? — негодовал полковник Кубильос в городском управлении перед секретарем и двумя полицейскими. — Что свалят генерала Гомеса своими бумажонками? Ничего, на строительстве шоссе они быстро поумнеют.

— Да, полковник, — подобострастно поддакивал секретарь.

— Расстрелять их — вот что должен был сделать генерал Гомес, чтобы покончить с этим безобразием. Он их посылает в университет, платит за обучение, а они ему заявляют протесты! Черная неблагодарность!

— Да, полковник, — повторял секретарь.

Полковник повернулся к одному из полицейских:

— Хуан де-Дьос, вы обратили внимание на Себастьяна из Парапары? Тихонько переговаривается с арестованными и при этом корчит гневную мину, словно недоволен, что их увозят. Он, наверно, забыл, что имеет дело с полковником Кубильосом. Если он еще раз вздумает устроить что-нибудь подобное, я свяжу его и отправлю в Паленке, пусть там научится уважать власти.