Мигель Сильва - Мертвые дома

Это походило на правду. Ушло несколько поколений ортисцев, прилетали и улетали полчища насекомых, шестьдесят раз за его шестидесятилетнюю жизнь начинались и прекращались дожди, а Эпифанио, бодрый и цветущий, толстый и ворчливый, продавал в своем кабачке хинин и свечи или играл на арфе в день святой Росы. Он не знал иной болезни, кроме головной боли, которая время от времени сваливала его с ног и которую он именовал «мигренью», желая этим подчеркнуть свою ученость.

Но вот заболел и Эпифанио. Отец Перния поспешил на его зов и нашел его в задней комнате кабачка. Он недвижно лежал на раскладной кровати под связками лука, которые свисали с потолка. В углу пряталась смолкнувшая арфа.

— Я пропал, преподобный отец, у меня холодная лихорадка, — пробормотал он с трудом.

Перния положил руку на его стынувший лоб. На бледном лице Эпифанио выделялись фиолетовые губы, и глаза — настороженные, затравленные, сверлящие глаза — метались, будто хотели вырваться из обреченного тела.

— Это холодная лихорадка, отец. Я ее знаю, я видел, как умирали кума Хасинта, Энкарнасьон Родригес, сержант Ромеро. Теперь моя очередь.

Слова слетали с его губ, как ледяное дуновение горного ветра, как дыхание снежной бури, которая бушевала под рукой священника. Эпифанио чувствовал тяжесть потолочных балок на своей груди и ключицах и слышал уверенные шаги холодной смерти.

Когда пришли другие люди, Эпифанио уже замолк. Ледяное пламя, пожиравшее его, парализовало его язык и движения. Жили только глаза, сверлящий взгляд которых устремлялся на тех, кто входил, на знакомый силуэт арфы, на теплые солнечные блики на стене, недоступные для него и уже ненужные. И наконец, как гаснет огонек свечи, погас взгляд Эпифанио, и леденящий холод, на этот раз холод смерти, разлился по его телу.

Люди — истощенные тени, с желтыми лицами и острыми скулами — шли мимо гроба Эпифанио, волоча ноги, словно приговоренные к смерти. «Сегодня Эпифанио, завтра ты, потом я, потом он. У всех нас еще хватит горячей крови как раз для комара, несущего в хоботке злокачественную лихорадку».

— Вот мы и остались одни, — печально сказал отец Перния.

— Господи, сотвори чудо! — простонала сеньорита Беренисе.

— Пошли нам по крайней мере врача, — проворчал сеньор Картайя.

Дожди кончились. Теперь было солнце и сушь, солнце и пот, солнце и саванна, солнце и молчание. Прежнего коня — рыжего со светлым хвостом и звездой на лбу — Себастьян теперь лишился, а одолженный им у кого-то норовистый серый неохотно шел из Парапары в Ортис, когда Себастьян в последний раз ехал по знакомой глухой дороге знойным белесым воскресеньем. Конь пугался разбегавшихся во все стороны зеленых ящериц и крика козодоя, и Себастьян резко натягивал поводья и бранился:

— Сивый трус!

Утро было жарче обычного, и Себастьян подгонял коня, чтобы солнце льяносов по возможности меньше напекло голову. Пот смачивал его одежду и капельками стекал по волосам на груди и под мышками.

В пути — особенно из Парапары в Ортис — он любил помечтать, придумывая необыкновенные истории, которые, оттого что он без конца измышлял и уточнял подробности, казались ему пережитыми в действительности. Они доставляли ему мальчишескую радость, так как поистине стоили того, чтобы их пережить. Но он мечтал только тогда, когда не думал о Кармен-Росе. Потому что, когда он думал о Кармен-Росе — глазах Кармен-Росы, губах Кармен-Росы, голосе Кармен-Росы, теле Кармен-Росы, — она целиком заполняла его ум и чувства, и едва он принимался за продолжение своей пламенной легенды, как перед ним возникали силуэты разрушенных домов Ортиса.

В своих мечтах он совершал подвиги и творил справедливость. Не останавливаясь в Ортисе, Себастьян мысленно продолжал свой путь дальше, до Эль-Сомбреро, до Валье-де-ла-Паскуа. На его зов в ранчо, на фермах, в деревнях и городах поднимались всадники. Они ехали рядом с ним на лошадях — белых, вороных, рыжих, пегих, каурых, серых, гнедых, белолобых в яблоках, с белой звездой на лбу, в белых чулках. Они ехали на светлых и темных мулах, на выносливых ослах, шли пешком. Они были вооружены винтовками, маузерами, карабинами, пистолетами, револьверами, охотничьими ружьями, копьями, мачете, кинжалами и штыками. Над ними развевались знамена. Ведомые Себастьяном, они с песней шли по саванне и штурмовали города, провозглашая торжество справедливости. Войска все росли, они освобождали узников и расстреливали палачей. Они продолжали дело Бовеса, Паеса, Монагаса и Креспо. Себастьян во всех подробностях представлял себе бои, слышал грохот выстрелов, стоны раненых, крики торжества, медь горна, сопровождавшего шаг победителей. По ущельям в долину Арагуа вслед за рыжим конем Себастьяна широким и бурным потоком двигались повстанцы, которых радостными криками приветствовал освобожденный народ.

Тут его мечты становились неясными и расплывчатыми. Что он будет делать дальше? На полях сражений необходимо будет возвести здание новой республики, создать достойное правительство. Даже в те минуты, когда Себастьян почти не сомневался в своих силах, он не думал, что будет способен взять на себя этот неимоверный героический труд. Стоя во главе своих победных батальонов, он начинал колебаться. Может быть, лучшим решением вопроса было бы призвать тех шестнадцать студентов, что проехали через Ортис в желтом автобусе, и вверить им миссию, которую он не способен выполнить. Да, именно так он и сделает. Потом он вернется в Парапару один на своем коне с белой звездой на лбу. Плачущие старухи будут благословлять его, девушки радостно махать белыми платками из окон, а мужчины с гордостью говорить, завидев его: «Вот идет Себастьян!»

Конь вошел в жидкий перелесок, и Себастьяна обступили дикие, суровые деревья. Он сдержал шаг коня, чтобы несколько минут побыть в тени. Мокрая от пота одежда немного высохла. Себастьян снял шляпу и поднял голову навстречу горячему ветерку, который едва шевелил листья акации.

Дальше, за песчаным откосом, за ворохом лиловых паскуа, его ждал Ортис, ждала Кармен-Роса. Но Себастьян уже не был тем Себастьяном, который поставил ногу в стремя коня в Парапаре. Как после непосильного физического напряжения, у него кололо поясницу и жестокий озноб сотрясал его тело.

Он доехал до дома Картайи, направил лошадь в патио, снял шляпу, чтобы не задеть за балки галереи, и спрыгнул на землю, скривив от боли лицо. У него было такое ощущение, будто острый камень вонзился ему в поясницу.

— У меня жар, — сказал он Картайе. — Предупредите Кармен-Росу и дайте мне хинин.

Себастьян чувствовал, что у него начинается горячка, учащается пульс и пересыхает во рту. Череп сдавливал его мозг, точно металлическая болванка.