Джордж Элиот - Адам Бид

– Можете вы мне сдать полшиллинга?

– Нет, нет, – ответил тот грубым голосом, но добродушно, – не нужно… оставьте шиллинг себе.

Содержатель «Зеленого человека» стоял довольно близко, чтоб быть свидетелем этой сцены; а он был такой человек, у которого обильная еда служила для того, чтоб поддерживать его добродушие, так же как и его особу, в наилучшем состоянии. А прелестное, влажное от слез личико Хетти непременно нашло бы чувствительную фибру в большей части людей.

– Войдите, молодая женщина, войдите, – сказал он, – и закусите чего-нибудь. Вы порядком изнурены, я могу видеть это. – Он взял ее за руку и сказал жене: – Вот, голубушка, сведи эту молодую женщину в гостиную; она немного расстроена.

Слезы Хетти катились быстро. Это были только истерические слезы: она думала, что у нее не было теперь причины плакать, и ей было досадно, что от слабости и усталости она была не в состояния удержать слезы. Наконец она была в Виндзоре, недалеко от Артура.

Она смотрела жадными, голодными глазами на хлеб, мясо и пиво, которые принесла ей хозяйка, и в продолжение нескольких минут забыла обо всем, предавшись услаждающим ощущениям при удовлетворении голода и восстановлении истощенных сил. Хозяйка сидела против нее в то время, как она ела, и смотрела на нее пристально. И неудивительно: Хетти сняла шляпку, и ее локоны рассыпались; вид усталости придавал еще более трогательное выражение юности и красоте ее лица; потом глаза доброй женщины обратились на ее фигуру, которую Хетти не приложила старания скрыть при торопливом одевании во время своего путешествия, а чужой глаз открывает то, что проходит незамеченным со стороны знакомых ничего не подозревающих взоров.

– Ну, вы не очень-то в состоянии путешествовать, – заметила она, бросив взгляд на руку Хетти, не украшенную свадебным кольцом. – Вы издалека?

– Да, – отвечала Хетти, побуждаемая этим вопросом к большей власти над собою и чувствуя себя бодрее после еды. – Да, я прошла порядочное расстояние и чрезвычайно утомилась. Но теперь мне лучше. Но можете ли вы сказать, какой дорогой пройти мне к этому месту?

При этих словах Хетти вынула из кармана лоскуток бумаги; то был конец Артурова письма, где он написал свой адрес.

В то время как она говорила, содержатель гостиницы вошел в комнату и стал смотреть на нее так же пристально, как смотрела его жена. Он взял лоскуток бумаги, который Хетти подавала через стол, и прочел адрес.

– Что ж вам нужно в этом доме? – спросил он.

Содержатели гостиниц и все люди, не имеющие собственного срочного дела, уже по природе своей делают как можно более вопросов, прежде чем дадут ожидаемый от них ответ.

– Мне нужно видеть джентльмена, который живет там, – отвечала Хетти.

– Да там нет джентльмена, – возразил содержатель. – Он закрыт, этот дом, и закрыт сегодня вот две недели. Какого джентльмена нужно вам? Может, я и сообщу вам, где его найти.

– Мне нужно капитана Донниторна, – дрожащим голосом произнесла Хетти, и сердце болезненно сжалось, когда она услышала, что обманулась в своем ожидании: сразу найти Артура.

– Капитана Донниторна? Погодите немного, – сказал содержатель медленно. – Не был ли он в ломшейрской милиции? Молодой офицер высокого роста, такой белолицый, с рыжеватыми бакенбардами… У него был человек по имени Пим!

– О, да, – сказала Хетти. – Вы знаете его… где он?

– Порядочное число миль отсюда. Ломшейрская милиция выступила в Ирландию, она выступила вот уж две недели.

– Посмотри! Ей дурно, – сказала хозяйка, подбегая, чтоб поддержать Хетти, которая потеряла сознание от своего несчастья и походила теперь на прекрасный труп.

Они перенесли ее на софу и расстегнули платье.

– Тут, я подозреваю, дурное дело, – сказал хозяин, входя в комнату с водою.

– Ну, и спрашивать-то, кажется, нечего, какого рода это дело, – сказала жена. – Впрочем, я могу видеть, что она не простая потаскушка, по виду она порядочная деревенская девушка и, судя по ее языку, пришла издалека. Она говорит почти точно так, как наш бывший конюх, который пришел к нам с севера. Он был такой честный человек, какого у нас и не было здесь… Все они там, на севере, люди честные.

– Я в жизнь свою не видал молодой женщины красивее этой, – сказал муж. – Она точно одна из тех картинок, которые выставляются напоказ в окнах. Право, сердце ноет, как посмотришь на нее теперь.

– Для нее было бы гораздо лучше, если б она была не так красива да имела бы побольше поведения, – сказала хозяйка, которая, говоря снисходительно, должно быть, была известна более своим «поведением», чем красотой. – Но она снова приходит в себя. Принеси еще воды.

Все остальное время дня Хетти была слишком больна, чтоб к ней можно было обращаться с какими бы то ни было расспросами, слишком больна даже для того, чтоб ясно представить себе несчастья, еще ожидавшие ее теперь. Она только чувствовала, что вся ее надежда была разбита и что, вместо того чтоб найти приют, она только достигла границ новой пустыни, где не видела впереди себя никакой цели. Ощущения телесной боли, в удобной постели, при ухаживании добродушной хозяйки, составляли для нее некоторый отдых, такой же отдых, какой заключается в слабой усталости, заставляющей человека броситься на песок, а не продолжать свой труд под палящими лучами солнца.

Но когда сон и отдых возвратили силу, необходимую нравственным страданиям, когда она лежала на следующее утро, смотря на свет начинавшегося дня, который, подобно жестокому смотрителю за работами, возвращался снова требовать от нее ненавистной безнадежной работы, она начала думать, что должна она делать, начала припоминать, что все ее деньги были истрачены, иметь в виду дальнейшее странствование между чужими людьми, на которое проливала новую ясность опытность, приобретенная ею на пути в Виндзор. Но к чему могла она обратиться? Ей было невозможно поступить в услужение, если б даже она могла получить место: ей предстояла только немедленная нищета. Она подумала о молодой женщине, которую нашли у церковной стены в Геслопе в одно воскресенье, почти умиравшей от стужи и голода, с крошечным младенцем на руках; женщину подняли и взяли в приходский приют. «Приходский приют!» Вы, может быть, едва ли понимаете, какое действие производило это слово на ум, подобный уму Хетти, выросшей среди людей, которые были несколько жестоки в своих чувствах даже касательно нищеты, которые жили среди полей и не имели большого сострадания к недостатку и лохмотьям, как к жестокой неизбежной судьбе, встречавшейся им иногда в городах, и считали их только признаками праздности и порока; и действительно, праздность и порок приносили бремя приходу. Для Хетти «приходский приют» был почти то же, что позорная темница, а просить что-нибудь у чужих, просить милостыню – это действие лежало в той же дальней страшной области невыносимого стыда, приблизиться к которой Хетти во всю свою жизнь считала невозможным. Но теперь воспоминание об этой несчастной, бедной женщине, которую, – она видела это сама, когда выходила из церкви, – снесли в дом Джошуа Ганна, возвратилось к ней с новой ужасной мыслью, что теперь она была очень недалеко от той же самой участи, и ужас физической боли смешивался со страхом стыда, потому что Хетти обладала сладострастной природою кругленького, мягко одетого балованного животного.