Джордж Элиот - Адам Бид

– О, это мне все равно, лишь бы получить деньги, чтоб возвратиться домой, – торопливо возразила Хетти.

– Да еще, пожалуй, подумают, что это краденые вещи, потому что вы желаете продать их, – продолжал он. – Ведь это может показаться странным, что такая молодая женщина, как вы, имеет такие прелестные драгоценные вещи.

Кровь бросилась в лицо Хетти от гнева.

– Я из честного семейства, – сказала она, – я не воровка.

– Нет, я знаю и готова побожиться, что нет, и тебе незачем было и говорить это, – сказала хозяйка, с негодованием посмотрев на своего мужа. – Вещи эти подарены ей, ведь это совершенно ясно.

– Я вовсе и не думал сказать, что это мое мнение, – отвечал хозяин, оправдываясь, – я говорил, что так могут подумать брильянтщики и потому не дадут за эти вещи много денег.

– Хорошо, – сказала жена. – А если ты сам дашь под залог этих вещей некоторую сумму, а потом, когда она придет домой, она может выкупить их, если захочет. Если же мы два месяца ничего не услышим о ней, то сделаем с вещами, что нам будет угодно.

Я не скажу, чтоб при этом примирительном предложении хозяйка вовсе не имела в виду обстоятельства, что ее доброта может получить вознаграждение впоследствии, так как медальон и серьги могли под конец сделаться ее собственностью: действительно, ее быстрому воображению с замечательной живостью представилось действие, которое произведут в таком случае эти вещи на ум соседки-лавочницы. Хозяин взял украшения и оттопырил губы с задумчивым видом. Он желал добра Хетти, без всякого сомнения; но скажите, сколько найдется людей из числа ваших доброжелателей, которые отказались бы извлечь из вас небольшую выгоду? Ваша хозяйка искренно тронута при прощании с вами, высоко уважает вас и действительно будет радоваться, если кто-нибудь другой обойдется с вами великодушно, но в то же самое время она вручает вам счет, на котором получает такие высокие проценты, какие только возможно.

– Сколько вам нужно денег, чтоб возвратиться домой, молодая женщина? – спросил наконец доброжелатель.

– Три гинеи, – отвечала Хетти, основываясь, за неимением другой меры, на сумме, с которою она отправилась в путь, и боясь требовать слишком много.

– Ну, я, пожалуй, дам в заем три гинеи, – сказал хозяин. – И если вы захотите прислать мне деньги и получить обратно ваши украшения, то вы знаете, что можете сделать это: «Зеленый человек» не убежит.

– О, да, я буду очень рада, если вы дадите мне это, – сказала Хетти, успокоенная мыслью о том, что ей не нужно будет идти в магазин брильянтщика, подвергаться любопытным взорам и вопросам.

– Но если вы захотите получить обратно вещи, то напишите заблаговременно, – сказала хозяйка, – потому что когда пройдут два месяца, то мы будем знать, что они не нужны вам.

– Да, – отвечала Хетти равнодушно.

Муж и жена были одинаково довольны этого сделкой. Муж думал, что, если украшения не будут выкуплены, он может сделать хорошее дело, свезя их в Лондон и продав их там; жена думала, что ей удастся ласками выманить у доброго мужа позволение оставить их себе. Кроме того, они уступали просьбам Хетти, бедняжки, миленькой, судя по наружности, порядочной молодой женщины, очевидно в горестных обстоятельствах. Они не хотели ничего брать с нее за прокормление и ночлег: они были очень рады ей. В одиннадцать часов Хетти простилась с ними с тем же спокойным, решительным видом, какой сохраняла все утро, когда садилась в дилижанс, в котором должна была проехать двадцать миль назад по той дороге, по которой приехала сюда.

В самообладании есть сила, служащая признаком, что исчезла последняя надежда. Безнадежность вовсе не опирается на других, как на совершенное довольство, и при безнадежности гордости не противодействует чувство зависимости.

Хетти чувствовала, что никто не может избавить ее от бедствий, которые сделают жизнь ненавистною для нее, и никто, говорила сна самой себе, не должен когда-либо узнать о ее несчастье и унижении. Нет, она не признается даже Дине, она исчезнет из виду всех и утопится там, где тела ее не найдут никогда, никто не будет знать, что с нею сталось.

Когда она вышла из дилижанса, то опять пошла пешком или ехала в телегах за недорогую цену, кормилась также дешево и продолжала идти все далее и далее без определенной цели, а между тем, что было очень странно, будто под влиянием какого-то очарования, возвращалась тою же самой дорогой, по которой пришла, хотя и решилась не возвращаться в свою родную сторону. Может быть, это происходило оттого, что она остановилась мысленно на поросших травой ворикшейрских полях с изгородями из густых деревьев, которые могли служить тайными убежищами даже в это время года, когда еще не было листьев. Она возвращалась медленнее, часто перелезала через плетень и целые часы просиживала у изгородей, бессмысленно устремив свои прекрасные глаза вперед. Нередко она воображала себя на краю скрытого весьма глубокого пруда, как пруд в Скантлондз, спрашивала себя: сопряжена ли с большими страданиями смерть утопленника и после смерти есть ли что-нибудь хуже того, чего она страшилась в жизни? Учение веры не находило себе места в сердце Хетти: она принадлежала к числу того множества людей, которые имели крестных отцов и матерей, учили свой катехизис, были конфирмованы, ходили в церковь каждое воскресенье, а между тем не усвоили себе ни одной простой христианской идеи или христианского чувства, из которых могли бы почерпать силу в практической жизни или веру в смерть. Вы ложно истолковали бы себе ее мысли в продолжение этих несчастных дней, если б вообразили, что на них имели какое-либо влияние религиозный страх или религиозные надежды.

Ей снова захотелось отправиться в Стратфорд-на-Авоне, куда она прежде попала по ошибке: она помнила какие-то поросшие травою поля, когда шла туда прежде, поля, между которыми думала, может быть, найти именно такого рода пруд, какой был у нее в мыслях. Она, однако ж, все еще берегла деньги, она несла свою корзинку: смерть, казалось, была все еще довольно далеко, а жизнь была в ней так сильна! Она жаждала пищи и отдыха, она ускоряла шаги к ним в ту самую минуту, когда рисовала себе берег, с которого бросится в объятия смерти. Прошло уже пять дней, как она оставила Виндзор, потому что бродила кругом, всегда избегала разговоров или вопрошающих взглядов и снова принимала на себя вид гордой независимости, когда только сознавала, что находилась под надзором, выбирала для ночлега скромное жилище, опрятно одевалась утром и снова тотчас же отправлялась в путь или оставалась под крышею, если шел дождь, как будто ей нужно было поддерживать счастливую жизнь.

А между тем, даже в те минуты, когда она вполне обладала самосознанием, ее грустное лицо очень отличалось от того, которое улыбалось самому себе в старом пестром зеркале или улыбалось другим, когда они с удовольствием смотрели на него. Глаза приняли жесткое и даже свирепое выражение, хотя ресницы были так же длинны, как всегда, и глаза имели свой прежний, темный блеск. На щеках теперь уж более не показывалась улыбка, а с нею не показывались и ямочки. Миловидность была та же самая, округленная, детская, капризная, но совершенно лишенная любви и веры в любовь; из-за ее красоты было грустнее смотреть на нее, потому что она напоминала ту чудную голову медузы с страстными, лишенными страсти устами.