Джордж Элиот - Адам Бид

Но Артур поцеловал ее влажное от слез лицо гораздо нежнее, чем целовал когда-либо во всю свою жизнь прежде.

– Дорогая тетушка, – произнес он с чувством, держа ее за руку, – ваша потеря несравненно выше всех; но вы должны сказать мне, каким образом я могу вас утешить и успокоить на всю вашу остальную жизнь.

– О, это случилось так внезапно, так страшно, Артур, – произнесла бедная мисс Лидия и начала изливать свои маленькие жалобы.

Артур сел и слушал ее с нетерпеливым терпением. Когда она на минуту замолкла, он сказал:

– Теперь, тетушка, я оставлю вас на четверть часа. Я только схожу в мою комнату, а потом возвращусь и со вниманием выслушаю все.

– Что, в моей комнате все приготовлено, я надеюсь, Мильз? – сказал он буфетчику, который, казалось, с каким-то беспокойством стоял в передней.

– Да, сэр, и там есть к вам письма; все они лежат на письменном столе в вашей уборной.

Войдя в небольшую комнату, которая носила название уборной и в которой в действительности Артур имел привычку отдыхать и писать письма, Артур бросил взгляд на письменный стол и увидел, что на нем лежало несколько писем и пакетов; но ему было неловко в запыленном и смятом костюме человека, совершившего длинное и скорое путешествие, и ему действительно нужно было освежиться, немного занявшись своим туалетом, прежде чем прочтет письма. При нем находился Пим, помогавший ему во всем, и скоро, освежившись с истинным наслаждением, будто готовился начать новый день, он возвратился в уборную, чтоб вскрыть письма. Горизонтальные лучи низкого вечернего солнца проникали прямо в окно, и, когда Артур сел в свое бархатное кресло под приятною теплотой этих лучей, он чувствовал то спокойное благосостояние, которое, может быть, вы и я чувствовали под лучами вечернего солнца, когда, в самой ясной юности и при цветущем здоровье, жизнь представляла нам новые надежды и множество дней деятельности расстилались перед нами, как приятная равнина, и нам не было никакой нужды торопливо смотреть на них, потому что они все принадлежали нам вполне.

Первым лежало письмо с обращенным кверху адресом. Артур сразу узнал почерк мистера Ирвайна. Ниже адреса было написано: «Вручить немедленно по приезде». Письмо мистера Ирвайна в эту минуту вовсе не могло его удивить: конечно, он сообщал ему о каком-нибудь предмете, желая, чтоб Артур узнал об этом раньше, чем было возможно им увидеться друг с другом. Было совершенно естественно, что мистер Ирвайн имел сообщить ему нечто нужное именно в такое время. Артур сломил печать с приятною мыслью, что скоро увидит и самого писавшего.

«Я посылаю это письмо, чтоб оно встретило вас при вашем приезде, Артур, потому что я в то время могу быть в Стонитоне, куда меня призывает самая тягостная обязанность, подобная которой никогда еще не была возложена на меня, и вы немедленно же должны узнать о том, что мне нужно сообщить вам.

Я не намерен ни одним словом упрека увеличивать наказание, падающее теперь на вас: все слова, которые я мог бы написать в эту минуту, будут слабы и незначительны наряду с теми, в которых и должен сообщить вам самый факт.

Хетти Соррель в тюрьме; ее будут судить в пятницу за детоубийство…»

Артур не прочел ничего более. Он вскочил с своего кресла и с минуту чувствовал страшное сотрясение во всем своем существе, будто жизнь покидала его с страшным трепетом. Но в следующую же минуту он стремглав бросился из комнаты, все еще сжимая письмо, пробежал по всему коридору вниз по лестнице в переднюю. Мильз находился все еще там, но Артур не видел его, пробежав, как человек, которого преследуют, по всей передней и выбежав оттуда на усыпанный крупным песком двор. Буфетчик последовал за ним так скоро, как только могли бежать его старые ноги: он догадывался, куда бежал молодой сквайр.

Когда Мильз подошел к конюшням, то уж седлали коня, а Артур принуждал себя прочесть остальное письмо. Он сунул его в карман, когда подвели к нему лошадь, и в ту же минуту его взоры встретили прямо против него озабоченное лицо Мильза.

– Скажи, что я уехал… Уехал в Стонитон, – проговорил он глухим, взволнованным голосом, вскочил на лошадь и поскакал галопом.

В этот же вечер, при закате солнца, пожилой джентльмен стоял, прислонившись спиною к калитке ворот стонитонской тюрьмы, и говорил несколько слов уходившему капеллану. Капеллан ушел, но пожилой господин оставался в прежнем положении, смотря на тротуар и почесывая подбородок в раздумье, когда он был пробужден приятным чистым женским голосом, спрашивавшим:

– Не дозволите ли вы мне пройти в тюрьму?

Он повернул голову и пристально смотрел на говорившую в продолжение нескольких минут, не отвечая.

– Я видел вас прежде, – сказал он наконец. – Помните вы проповедь на деревенском поле в Геслопе, в Ломшепре?

– Как же, сэр, помню очень хорошо. А вы не тот ли джентльмен, который тогда слушал верхом?

– Да. Зачем вы хотите войти в тюрьму?

– Мне нужно видеть Хетти Соррель, молодую женщину, приговоренную к смерти, и остаться с нею, если мне позволят. Имеете вы какую-нибудь власть в тюрьме, сэр?

– Да, я имею власть и могу приказать, чтоб вас впустили. Но разве вы знаете преступницу Хетти Соррель?

– Да, мы родственницы: моя родная тетка замужем за ее дядей, Мартином Пойзером. Но я находилась в Лидсе и узнала об этом большом несчастье так поздно, что только успела прибыть сюда сегодня. Умоляю вас, сэр, ради любви нашего Небесного Отца, позвольте мне войти к ней и остаться с нею.

– Как вы узнали что она была приговорена к смерти, когда вы только что прибыли из Лидса?

– Я видела моего дядю после суда, сэр. Он теперь отправился домой, и бедная грешница покинута всеми. Прошу вас, получите дозволение для меня остаться с ней.

– Как! вы решаетесь провести всю ночь в тюрьме? Она очень упряма и едва отвечает, когда говорят с нею.

– О, сэр! может быть, Богу еще будет угодно открыть ее сердце. Не станем медлить.

– В таком случае, пойдемте, – сказал пожилой господин, позвонив; их тотчас же впустили. – Я знаю, у вас есть ключ, которым вы открываете сердца.

Дина машинально сняла шляпку и шаль, лишь только они вошли во двор тюрьмы; она имела привычку снимать их, когда проповедовала, молилась и посещала больных, и когда они вошли в комнату тюремщика, то она положила их на стул, не думая. В ней не видно было никакого волнения; она выказывала глубокое сосредоточенное спокойствие, будто даже и в то время, как она говорила, ее душа в молитве находила невидимую опору.

Пожилой джентльмен, переговорив с тюремщиком, обратился к ней и сказал:

– Тюремщик сведет вас в келью обвиненной и оставит на ночь, если вы того желаете. Но вы не можете получить свечи в продолжение ночи: это противно правилам. Мое имя полковник Тоукли; если я могу быть вам в чем-нибудь полезен, то спросите у тюремщика мой адрес и приходите ко мне. Я принимаю некоторое участие в Хетти Соррель ради этого славного малого Адама Бида. Мне случилось видеть его в Геслопе в тот же самый вечер, когда я слышал вашу проповедь, и сегодня узнал его в суде, несмотря на его болезненный вид.