Джордж Элиот - Адам Бид

Он поднял ее своими могучими руками и поцеловал, когда произносил эти слова, – церемония, которую Тотти сочла скучной помехой в уничтожении вишен; и когда он опустил ее на землю, то она молча пустилась рысью к дому, продолжая сосать по дороге ягоды.

– Томми, друг мой, берегись, чтоб тебя не подстрелили, как птичку-воровку, – сказал Адам, подвигаясь далее к кустам смородины.

Он мог видеть большую корзинку в конце аллеи. Хетти не могла быть далеко от нее, и Адам почти чувствовал, что она смотрела на него. Между тем, когда он повернул за угол, она стояла спиной к нему и, наклонившись, собирала низко висевшие ягоды. Странно, что она не слышала, как он подошел, – может быть, оттого, что она производила шелест листьями. Она вздрогнула, заметив, что кто-то был вблизи, и вздрогнула так сильно, что уронила чашку с ягодами, и потом, когда увидела Адама, ее побледневшее лицо вдруг покрылось глубоким румянцем. Этот румянец заставил его сердце забиться новым счастьем. Хетти никогда не краснела прежде при виде его.

– Я испугал вас, – сказал он в сладостной надежде, что то, что он говорил, не имело значения, так как Хетти, казалось, чувствовала столько же, сколько и он. – Позвольте мне подобрать ягоды.

Это сделалось скоро: ягоды упали только спутанною массою на траву, и Адам, поднявшись и передавая ей чашку, прямо смотрел ей в глаза с покорной нежностью, нераздельной с первыми мгновениями любви, исполненной надежды.

Хетти не отводила глаз, ее румянец уменьшился, и она встретила его взор с выражением спокойной грусти, которое было приятно Адаму, ибо оно так мало походило на то, что он видел в ней прежде.

– Уж тут немного осталось ягод, – сказала она, – я теперь скоро кончу.

– Я помогу вам, – сказал Адам, принес большую корзинку, которая была уж почти полна смородины, и поставил ее близ кусто в.

Не было произнесено ни слова более, пока они собирали смородину. Сердце Адама было слишком полно, говорить он не мог – думал, что Хетти знала все, что было у него на сердце. Но все-таки она не была равнодушна к его присутствию, она покраснела, увидев его, и потом в ней была эта черта грусти, что, конечно, означало любовь, так как это противоречило с ее обыкновенным обращением, часто казавшимся ему равнодушием. И он мог смотреть на нее постоянно, когда она наклонялась над ягодами, между тем как ровные вечерние солнечные лучи прокрадывались сквозь густые ветви яблони и покоились на ее круглой щеке и шее, будто и они также любовались ею. Для Адама это было время, которое человек меньше всего может забыть впоследствии, – время, когда он думает, что первая любимая им женщина каким-нибудь ничтожным признаком, словом, тоном, взглядом, трепетом губы или века извещает, что она наконец начинает любить его взаимно. Признак так незначителен, он едва заметен для уха или глаза, его нельзя описать никому, это просто прикосновение пера, а между тем он, кажется, изменят все бытие человека, беспокойная страсть погружается в очаровательное неведение всего, кроме настоящей минуты. Сколько наших ранних радостей исчезает совершенно из нашей памяти! Мы никогда не можем припомнить радость, с которой мы прислонялись головою к груди матери или ездили на спине отца в детстве; без всякого сомнения, эта радость внедряется в нашу природу, как солнечный свет давно прошедшего утра внедряется в нежную мягкость абрикоса, но она навсегда исчезла из нашего воображения, и мы может только веровать в радость детства. Но первое радостное мгновение в нашей первой любви – мечта, возвращающаяся к нам до самого конца и приносящая с собою легкое дрожание чувства, столь же сильное и особенное, как возвращающееся впечатление сладостного благоухания, навеянного на нас в давно прошедший час блаженства. Это воспоминание придает более острый оттенок нежности, питает безумие ревности и присовокупляет последнюю резкость нестерпимым мукам отчаяния.

Хетти, склонившуюся над красными кистями, ровные лучи, проникавшие чрез шпалеры ветвей яблони, густой сад, окружавший его, собственное волнение, когда он смотрел на нее и верил, что она думает о нем и что им нечего было говорить, – Адам помнил все это до последней минуты своей жизни.

А Хетти? Вы знаете очень хорошо, что Адам ошибался в ней. Подобно многим другим мужчинам, он думал, что признаки любви к другому были признаками любви к нему самому. Когда Адам приблизился, невидимый ею, она была погружена, как обыкновенно, в мысли и размышления о том, когда может возвратиться Артур; звук шагов какого бы то ни было мужчины имел бы на нее то же самое влияние… она чувствовала бы, что это мог быть Артур, прежде чем имела время видеть, и кровь, покинувшая ее щеки в колебании минутного чувства, снова возвратилась бы при виде кого-нибудь другого в такой же степени, как и при виде Адама. Он не ошибался, думая, что с Хетти произошла перемена: беспокойства и опасения первой страсти, волновавшие ее, одержали верх над ее тщеславием, дали ей впервые испытать это ощущение бесполезной подчиненности чувству другого, пробуждающее ищущую опору, умоляющую женственность даже в сердце пустейшей женщины, которая когда-либо может испытывать ее, и создает в ней чувствительность к кротости, которая прежде никогда в ней не обнаруживалась. Впервые Хетти чувствовала, что в робкой, но мужественной нежности Адама было что-то успокаивающее для нее; она хотела, чтоб с ней обращались с любовью. О, как жестоко было переносить отсутствие, молчание, очевидное равнодушие после тех минут страстной любви! Она не опасалась, что Адам будет терзать ее любовными объяснениями и льстивыми речами, как ее другие обожатели: он всегда был так скромен с ней; она без боязни могла наслаждаться чувством, что этот сильный, бодрый человек любил ее и был близ нее. Ей никогда не приходило в голову, что Адам был также достоин сожаления, что и для Адама также должно наступить время страдания.

Мы знаем, Хетти не первая женщина, которая благосклоннее обращается с человеком, любящим ее напрасно, потому что сама она начала любить другого. Это очень старая история, но Адам не знал ее вовсе и упивался сладостным заблуждением.

– Довольно, – сказала Хетти после некоторого времени. – Тетушка говорила, чтоб я оставила несколько ягод на кустах. Ну, теперь я снесу их домой.

– Хорошо, что я пришел снести корзинку, – сказал Адам, – она была бы слишком тяжела для ваших маленьких ручек.

– Нет, я могла бы снести ее обеими руками.

– О, как это мило, – сказал Адам, улыбаясь, – и вам столько же времени потребовалось бы дойти до дому, сколько крошечному муравью, который несет гусеницу. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как эти крошечные создания таскают вещи, которые вчетверо больше их самих?