Джордж Элиот - Адам Бид

– Нет, – сказала Хетти равнодушно, не интересуясь узнать трудности муравьиной жизни.

– О! я, бывало, часто наблюдал за ними, когда был мальчиком. Но теперь, видите, я могу нести корзинку одною рукою, как пустую ореховую шелуху, и подать вам другую руку, чтоб вы могли опереться на нее. Не хотите ли? Ведь большие руки, как мои, для того и созданы, чтоб на них опирались маленькие ручки, как ваши.

Хетти слабо улыбнулась и взяла его под руку. Адам посмотрел на нее, но ее глаза мечтательно были обращены в другой угол сада.

– Не случалось ли вам бывать в Игльделе? – сказала она, когда они медленно шли к дому.

– Да, – сказал Адам, радуясь, что она обращалась с вопросом, касавшимся его самого, – десять лет назад, когда я был мальчиком, я был там с отцом, чтоб узнать о какой-нибудь работе. Это чудное место – скалы и пещеры, каких вы никогда в жизни не видели. Пока я не был там, я не имел настоящего понятия о скалах.

– Во сколько времени дошли вы туда?

– Ну, нам пришлось идти около двух дней. Но можно доехать и меньше чем в день, у кого есть превосходная лошадь. Капитан, я уверен, доедет туда в девять или десять часов: он славный ездок. И я не удивлюсь, если он возвратится завтра же. У него слишком живой характер, чтоб долго оставаться в этом уединенном местечке, притом же одному, там ведь нет ничего, кроме дрянной гостиницы в той части, куда он отправился удить. Я желал бы, чтоб он вошел во владение своим имением, это было бы очень хорошо для него, ему нашлось бы тогда вдоволь дела, и он делал бы хорошо, несмотря на то что так молод, ведь он знает вещи гораздо лучше многих людей вдвое старше его. Он очень ласково говорил со мною намедни, что одолжит мне денег для того, чтоб завести какое-нибудь дело; и если б действительно дело дошло до того, то я скорее захочу быть обязанным ему, чем кому-либо другому на свете.

Бедный Адам был сманен говорить об Артуре, думая, что Хетти будет приятно знать, как молодой сквайр был готов подать ему дружескую руку помощи, – этот факт входил в его виды на будущее, и ему было приятно, чтоб оно показалось многообещающим в ее глазах. И действительно, Хетти слушала его с интересом, причем в ее глазах появился новый блеск и на губах показалась полуулыбка.

– Как хороши теперь розы! – продолжал Адам, останавливаясь и смотря на них. – Посмотрите! Я украл прелестнейшую из них, но не с тем, чтоб оставить ее себе. По моему мнению, эти все розовые и с более тонкими зелеными листьями красивее полосатых, как вам кажется?

Он опустил корзинку и вынул розу из петли.

– Эта прекрасно пахнет, – сказал он, – а полосатые без запаху. Приколите ее к платью, а потом вы можете поставить в воду. Было бы жаль дать ей завянуть.

Хетти взяла розу, смеясь при приятной мысли, что Артур мог возвратиться так скоро, если б захотел. В ее мыслях блеснули надежда и блаженство, и в внезапном порыве веселости она сделала то, что очень часто делала прежде: вколола розу в волосы немного повыше левого уха. Нежное удивление на лице Адама слегка омрачилось неприятным неудовольствием. Любовь Хетти к украшениям именно больше всего раздражала его мать, и сам он не любил этого, насколько ему было возможно не любить что-нибудь относившееся к ней.

– А, – сказал он, – так носят леди на портретах на Лесной Даче, они по большей части имеют цветы, перья или золотые вещи в волосах, при всем том я не люблю смотреть на них. Они всегда напоминают мне собою разукрашенных женщин, которых я видел в балаганах на треддльстонской ярмарке. Может ли что-нибудь красить женщину лучше ее собственных волос, когда они вьются так, как ваши? Если женщина молода и красива, то, по моему мнению, она может нам лучше понравиться, если одета просто. Вот Дина Моррис очень мила, несмотря на то что носит простой чепчик и платье. Мне кажется, будто лицо женщины не нуждается в цветах – само оно почти как цветок. А уж о вашем-то лице можно сказать это, уверяю вас.

– О, очень хорошо, – сказала Хетти, несколько надувшись и выдергивая розу из волос. – Я надену Динин чепчик, когда мы войдем в комнату, и вы посмотрите, лучше ли я в нем. Она оставила один здесь, и он может служить мне для образца.

– Нет, нет, я не хочу, чтоб вы носили чепчик методисток, как Дина. По моему мнению, такой чепчик очень некрасив, и когда я видел ее здесь, то, бывало, думал, что ей нехорошо одеваться различно от других людей. Но я, собственно, никогда не замечал ее до последней недели, когда она пришла известить мою мать; по моему мнению, чепчик идет к ее лицу в том же почти роде, как чашечка желудя к самому желудю, и я не думаю, чтоб она была так же хороша и без чепчика. Но у вас другого рода лицо; я хотел бы, чтоб вы были именно такими, как теперь, чтоб ничто не мешало вашей собственной наружности. Все равно когда человек поет хорошую песню, то вам неприятно, если колокольчики звенят и мешают этим звукам.

Он снова взял ее под руку и посмотрел на нее нежно. Он опасался, не подумает ли она, что он читал ей наставление, воображая, как мы все склонны делать это, что она чувствовала все мысли, которые он выразил только вполовину. Больше всего он боялся омрачить облаком блаженство этого вечера. Ни за что на свете он, однако ж, не заговорил бы с Хетти о своей любви, пока эта начинающаяся благосклонность к нему не обратилась в несомненную любовь. В своем воображении он видел, как перед ним расстилались длинные годы будущей жизни, когда он будет счастлив правом называть Хетти своею: он мог довольствоваться весьма немногим в настоящее время. Итак, он снова поднял корзинку со смородиной, и они пошли далее.

Сцена совершенно изменилась в эти полчаса, что Адам был в саду. Двор теперь был полон жизни: Марти впускал в ворота кричавших гусей и злостно дразнил гусака, шипя на него; дверь житницы стонала на своих петлях, когда Алик затворял после раздачи корма лошадям; лошадей выводили поить при сильном лае всех трех собак и при беспрестанных возгласах: «гуп!» Тима-пахаря, будто можно было ожидать, что тяжелые животные, опускавшие кроткую, понятливую морду и поднимавшие косматые ноги так осторожно, дико устремятся по всем направлениям, кроме настоящего. Все возвратились с луга, и когда Хетти и Адам вошли в общую комнату, мистер Пойзер сидел на треугольном стуле, а дед против него в большом кресле, смотря на все с выражением приятной надежды, между тем как накрывали ужин на дубовом столе. Мистрис Пойзер сама постлала скатерть – скатерть из тканного дома полотна с блестящим пестрым рисунком, приятного для глаз бледнокоричневого цвета – словом, скатерть, какую любят видеть все хорошие хозяйки, – не какую-нибудь белую лавочную ветошь, которая вся разлезлась бы тотчас же, а добрую, дома вытканную скатерть, которая хватит на два поколения. Холодная телятина, свежий салат и филей с начинкой, конечно, имели соблазнительный вид для голодных людей, обедавших в половине первого. На большом сосновом столе у стены стояли блестящие оловянные тарелки, ложки и чашки, приготовленные для Алика и его товарищей, ибо хозяин и его слуги ужинали недалеко друг от друга; это было тем приятнее, что, если мистеру Пойзеру приходило в голову сделать какое-нибудь замечание насчет работы завтрашнего утра, Алик мог тотчас же слышать это.